Марьина роща

— Ведь это что же? — чуть не плачет он. — Ограбили, совсем ограбили. Прибыл ко мне с фронта мой ученик — мастерок, ну, прямо скажу, первый сорт. Работал — во! Любое дело мог. И знаешь, Афремыч, до чего дешево обходился: за одну еду работал… Я так думаю, Афремыч, беглый он был, дезертир вроде… Хотел мне бумажки показать, а на что мне бумажки? Я не поп и не пристав. Ну вот, живет у меня Митька мой месяц, другой, третий тихо-спокойно, даже из дому не выходит. Ну, скажи, душа радуется, что за мастерок… И заметь: не пьет ни в какую, — где еще такого найдешь?.. А вот как начали на улицах стрелять, схватил мой Митька свой солдатский мешок, говорит: «Прощевайте, Семен Павлыч, не поминайте лихом», да и был таков! Я ему: «Да куда ты, да зачем, не ходи, убьют задарма», — а его и след простыл. Разорила меня, Афремыч, эта самая ихняя пальба.

— Ничего, — лениво возражал Афремыч, — хватит с тебя учеников, из них кровушки еще попьешь немало.

— Да-а, попьешь с них, как же… Мне что обидно, Афремыч, что потерял я этот самый… ну, как его?.. ну, словом, вера у меня в людей покосилась. До того я никому не верил, считал, что всякий норовит у меня клок урвать, а как заявился Митька, мой ученик бывший, ну, думаю, ошибся я — есть правда на свете, не все кругом подлые люди. А теперь, что ж, теперь я опять людей презирать должен…

— Презирай на здоровье, — цедит Афремыч, — им-то что?

— Не поймешь ты меня, Афремыч, — сокрушается Дубков.

… — Скажи ты нам, Паша, что у вас на заводе говорят: долго эти большевики продержатся?

— А что им не держаться?

— Да мыслимое разве это дело: сколько их всего-то? Ежели народ не захочет…

— Вот, видно, народ хочет.

— Опять смена правительству будет.

— Откуда знаешь?

— Да уж знаю. Верный человек говорил.

…— Надоело как, нет тебе никакой устойчивости. Чем дальше, тем хуже.

— Известно: чем дальше в лес…

— Я так считаю: нам все равно, кто над нами, был бы хлеба кусок.

… — Приходит это Санька и нахально требует: «Отдай мое зажитое». А я отвечаю: «Нет твоего зажитого». Шумит: «Я красный гвардеец, а ты меня зажимаешь». Я говорю: «Чем спорить зря, иди к мировому, он рассудит». Ему и крыть нечем, хе-хе!

— Сердитый он на тебя теперь.

— А мне что? На сердитых воду возят.

… — Нет, Сергеич, немысленно так работать, без покою-то. Уеду в деревню, а там видно будет.

— А дом как?

— Сосед присмотрит.

— Смотри, растащут.

— Бог милостив.

…— Убоялся Блинов: лавку продал, сам удрал.

— Чего ж он убоялся?

— А как же? О девятьсот пятом годе жил у него на квартире один человек, механик с «Трехгорки». Как задавили тогда забастовку, захотел Блинов отличиться. Прислал механик приятеля за своими вещами, а Блинов этого приятеля — цоп! — и кричит «караул». Только вывернулся приятель, ушел. Попользовался Блинов жильцовыми вещичками, а что похуже — в полицию сдал. Все хвастался: медаль, мол, дадут.

— Дали?

— Нет. Да все равно Блинов года два козырем ходил. А как стрельба пошла, забеспокоился Блинов, и не зря. Видели люди его жильца, механика того, у большевиков, будто начальником каким стал. Собрался наш Блинов — и ходу… Хороший домишко у него остался.

— Врут, поди.

— Чего — врут? Верно говорят: тот самый.

— Да он, может, и забыл про Блинова. Приходил, что ль?

— Ничего не слыхать.

— Ничего и не будет.

— Кто его знает…

… — Говорят, к Шубину с обыском приходили.

— Кто ж такие?

— Да разве узнаешь — кто?

— Ну и как?

— От него не добьешься. Мы, говорит, люди маленькие, взять с нас нечего…

— Хитер.

— По всей роще такого поискать. Он да Порошков — первые.

— А что Порошков?

— Работает потихоньку. Говорят, с новыми сдружился.

— Хитер.

— Я и говорю: хитер.

… В «Известиях» было напечатано: «В Петрограде на ноябрь 1917 года установлены следующие нормы продуктов по основной карточке:

хлеба 1/2 ф. в день;

крупы 1 ф. в месяц;

сахара 2 ф. в месяц;

животного масла 1/4 ф. в месяц;

растит. масла 1/4 ф. в месяц;

мяса 1 ф. в месяц;

чая 1/4 ф. в месяц.

По дополнительной карточке 1/2 ф. хлеба в день».

В Москве нормы были те же. С 1918 года хлебный паек уменьшится вдвое.

* * *

Для Кутыриных наступили трудные дни. В ноябре отец не прислал денег. В декабре тоже. Отец не писал и денег не слал. На отчаянные телеграммы не ответил.

Распухшая от слез Антонина Михайловна сказала Настасье Ивановне:

— Все кончено, Настя, я больше не могу вас держать: я должна уехать с этой квартиры. Я думала, что Захар Захарович порядочный человек, а он мародер и спекулянт, опять набавляет на эту несчастную квартиру. И что это Советская власть смотрит? Таких стрелять надо…

Настасья Ивановна оказала Кутыриным последнюю услугу: помогла грузить вещи на санки. Кутырины уехали из Марьиной рощи.

Пошла Настасья Ивановна на чулочную фабрику. Ее приняли сразу: работницы продолжали разбегаться по деревням. Город голодал.

* * *