Марина Цветаева: беззаконная комета

Под лаской плюшевого пледа
Вчерашний вызываю сон.
Что это было? – Чья победа? –
Кто побежден?

Всё передумываю снова,

Всем перемучиваюсь вновь.
В том, для чего не знаю слова,
Была ль любовь?

Кто был охотник? – Кто – добыча?

Всё дьявольски-наоборот!
Что понял, длительно мурлыча,
Сибирский кот?

В том поединке своеволий

Кто, в чьей руке был только мяч?
Чье сердце – Ваше ли, мое ли
Летело вскачь?

И все-таки – что ж это было?

Чего так хочется и жаль?
– Так и не знаю: победила ль?
Побеждена ль?

Первоначальное смущение, бесхитростно отраженное в стихотворении, было преодолено; Марина приняла подругу такой, какой она оказалась. Спустя несколько лет в цветаевском дневнике появляется запись: «О притяжении однородных полов. Мой случай не в счет, ибо я люблю души, не считаясь с полом, уступая ему, чтобы не мешал». И там же – ироническое: «Другие продаются за деньги, я – за душу!»

Безоглядная щедрость ее сердца справилась с шоком. «Пол-жизни? – Всю тебе! / По-локоть? – Вот она!»

Тем более что потрясение оказалось взаимным. В сонете самой Парно к читаем:

Гляжу на пепел и огонь кудрей,
На руки, королевских рук щедрей, –
И красок нету на моей палитре!

Ты, проходящая к своей судьбе!

Где всходит солнце, равное тебе?
Где Гёте твой и где твой Лже-Димитрий?

Существенный блик бросает на саму возможность этой любви атмосфера предвоенной России.

Не случайно часть российской интеллигенции восприняла начало военных действий осенью 1914 года как «очищающую бурю». Понятие греховного в начале 1910-х годов крайне ослаблено, его границы – смещены. То было время, когда, по характеристике Федора Степуна, девицы скрывали свою невинность, а замужние дамы – верность мужьям. Когда «этика, ради индивидуализма, испытывала с опасностью для жизни крайние пределы своей растяжимости». Автор этого утверждения – Вячеслав Иванов. Строка Ахматовой «Все мы бражники здесь, блудницы…» датирована 1913 годом. Но и осенью 1914-го еще не отзвучали недавние громкие споры вокруг «святой плоти» и «дионисийски-оргиастической стихии» – и в спорах участвовали самые авторитетные фигуры русского художественного Олимпа. Широчайшую популярность имели романы Нагродской и Вербицкой с их излюбленной героиней – раскрепощенной женщиной, которая пренебрегает всеми условностями, стремится к независимости и не желает связывать себя брачными узами. Стилистика этих романов сегодня годилась бы разве что для газетного фельетона, но в те годы не только курсистки ими зачитывались! Вот почему разразившаяся война видными деятелями русской культуры чуть ли не приветствуется. По мнению Алексея Толстого, она «сыграет роль второго крещения Руси». На «возрождение русского духа» с началом военных действий уповал и Василий Розанов. «И пусть из огненной купели / Преображенным выйдет мир!» – такие строки публиковал в журнале «Русская мысль» Валерий Брюсов…

Софья Парнок. 1912 г.

После того как в 1983 году в Соединенных Штатах Америки появилась книга, посвященная этому эпизоду цветаевской биографии («Незакатные оны дни» С. В. Поляковой), более десятка доброхотов по обе стороны океана бросились на тему с энтузиазмом, характеризующим и их авторов, и нынешнее время, столь охочее до «клубнички». Дело усугубилось почти нескрываемой неприязнью Поляковой к Марине Цветаевой. Автор книги не погнушался натяжками, умолчаниями, сомнительной аргументацией, проложив дорогу невероятному изобилию домыслов. Новых фактов ни у кого не нашлось, им и неоткуда было появиться, но теперь уже, кроме Парнок, называют еще и еще женские имена; клубок по сей день продолжает раскручиваться – на потребу всем, кто рад случаю вытащить на свет божий недавно запретную тему.

2

Отношения подруг растянулись почти на полтора года. Марина, тем не менее, не ушла из семьи: Сергей оставался для нее человеком, с которым она не просто считалась, но ощущала себя сердечно связанной на всю жизнь. Попервоначалу Эфрон шутил, что охотно вызвал бы Парнок на дуэль за ее отношение к Марине, не будь она женщиной. Позже шутить он уже перестал.

Цикл «Ошибка» добросовестнее любых комментаторов свидетельствует о том, насколько непростым было для Цветаевой происходящее; помимо восхищения, ее не оставляло ни на минуту сострадание к «трагической леди», как названа была Софья Парнок в первом же стихотворении цикла.

Софья Парнок