Марина Цветаева. Неправильная любовь

— Провалюсь, вытянет концертное отделение. Не могут же не заинтересовать парижанина старинные итальянские песни?

— Вы никогда не провалитесь, — заверил Сергей. — Вы лучше всех.

— Эти русские и еврейские барыньки, от которых зависит успех, только и ждут, чтобы меня освистали, — она загасила в песке папиросу. — Фифы обижены — какая-то Цветаева не захотела пресмыкаться перед ними. Вы бы видели эти торжествующие улыбки, когда они любезно отказывали мне, рассматривая сквозь лорнет! Говорили о неотложных делах, отъездах, приемах, к сожалению, намеченных как раз на это время. Толстая банкирша с оранжевыми буклями, супруга меценатствующего болвана, сообщила, что именно в эти часы принимает мастера для стрижки пуделей! Смеялась в лицо!

— И вы, надеюсь, смолчали.

Я держалась как жертвенный агнец: «Чрезвычайно сожалею! Надеюсь, вашего отсутствия никто не заметит!»

— Она тебе это припомнит.

— Не сомневаюсь! Но неминуемо все они останутся в дураках! — ударом кулака об стол Марина «припечатала свой приговор».

Успех превзошел все ожидания. Сергей восторженно писал другу: «За два часа до начала вечера толпа осаждала несчастного кассира, как на Шаляпина. Не только все места были заняты, но народ заполнил все проходы, ходы и выходы одной сплошной массой. До 300 чел. не могли добиться билетов и ушли. Часть из них толпилась во дворе, слушая и заглядывая в окна. Это был не успех, а триумф. М. прочла около сорока стихов. Публика требовала еще и еще. Стихи прекрасно доходили до слушателей. После этого вечера число Марининых недоброжелателей здесь возросло чрезвычайно. Поэты и поэтики, прозаики из маститых и немаститых негодуют. В Париже Марининых книг нельзя достать — разошлись. Наконец-то Марина дорвалась вплотную до своего читателя. Радуюсь за нее, надеюсь, что и с бытом удастся в скором времени справиться. Пока что он продолжает быть тягостным».

Цветаева была на высоте, успех пьянил — ведь она получила за вечер деньги, достаточные для того, чтобы вывезти детей на полгода к морю!

В конце апреля 1926 года Цветаева с детьми прибыла в маленькую рыбацкую деревушку Сен-Жиль-сюр-Ви (St. Gilles-sur-Vie). Ей хотелось к морю, которое она все еще надеялась полюбить, хотелось непременно вывезти детей, особенно Мура, из Парижа, дать отдых Сергею Яковлевичу. Отъезд в Вандею был возвращением к природе. Поначалу Цветаевой нравилось все: старинность быта и обращения жителей, суровость природы, пустынность просторов. В рыбацком поселке она снимала двухкомнатный домик с кухней. Воду надо было брать из колодца, зато были газ и крохотный садик, где учился ходить Мур. «Жизнь простая и без событий, так лучше. Да на иную я и неспособна. Действующие лица: колодец, молочница, ветер. Главное — ветер…» — о этих словах из письма подруге чувствуется горькое умиротворение. Цветаева тоже отдыхала — значит, много и хорошо работала.

Успешное выступление Цветаевой не прошло незамеченным: врагами она запаслась с лихвой. Зависть в среде литераторов-эмигрантов — самое ядовитое чувство. Пока она бродила по дюнам Вандеи, в Париже разгорелась вокруг стихов и выступлений Цветаевой ожесточенная дискуссия в прессе. Накинулись все, кто мог, не стесняясь в выражениях.

Тон задал мэтр критики Адамович, не стеснявшийся быть резким. Громкость, страстность, напор стихов Цветаевой он называл искусственной экзальтацией и истерией, а прозу находил «кликушеской». Его раздражала цветаевская лексика, цветаевский синтаксис — псе, выходящее за пределы правил, не укладывающееся в рамки словарей и учебников: избыточность тире, вопросительных и восклицательных знаков. Ведущие эмигрантские критики и литераторы (З.Н. Гиппиус, Г.В. Адамович, Г.В. Иванов и др.) присоединились к мэтру. Высокая оценка цветаевских произведений поэтом и критиком В.Ф. Ходасевичем и критиком Д.П. Святополк — Мирским, а также симпатии молодого поколения литераторов (H.H. Берберовой, Давида Кнута и др.) не меняли общей ситуации. Защитники и поклонники Цветаевой среди парижских молодых — и немолодых — писателей были в абсолютном меньшинстве. Они считали, что для понимания Цветаевой должно пройти время. Она была поэтом не только вне политики, вне литературы, но и вне времени — любого:

Ибо мимо

родилась Времени!..

Трудно представить время, которому Цветаева была бы впору. Ведь сам склад ее поэтического механизма строился на бунте против условностей, на отрицании норм и общепринятых «смелых веяний». Честность и верность себе — кость в горле любому времени.

Но слова Цветаевой «моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед» — сбылись. Кое-что, как и предвещал Эренбург, не принявший Маринины стилизации под народные запевки и заплачки в длинных поэмах «Царь-девица» и «Молодец», все же завалялось «в пыли». Но количество цветаевских стихов, живущих и сегодня, — огромно. Ведь кроме усложненных форм и чувственных надрывов в них с чудодейственным проникновением выражены общечеловеческие чувства. Возникают образные «формулы», позволяющие непоэту дорасти до Поэта и по его «лекалам» свой мир вычерчивать.