Резко
-другое. У меня здесь есть друг — Миша[1922]. Всё, что он хочет от жизни — он, здоровый, на редкость — сильный (пришлось!). Ваш сверстник, постоянно какой-нибудь одной, а иногда и несколькими сразу — любимый, всё, что он хочет от жизни — трех свободных утренних часов для писания, и ради этого отдаст всё, вплоть до своей молодости. Уже — без них — отдает. (Работает на огороде, шофёрствует, прислуживает, но каждая свободная минута — столу.) Он, в распоряжении которого весь Париж, со всеми его сборищами, зрелищами, ночами, встречами, остается на* зиму — здесь, со старыми, добрыми, мало понимающими его родителями, и старым цусимским адмиралом[1923], и еще с одним стариком-садовником — чтобы писать. Он сам выбрал Ваш затвор — и выбрал его на всю жизнь, ибо он никогда не женится — не нужно — «я и ребенка бы не хотел иметь, п<отому> ч<то> я его бы слишком любил. А это ведь мешает писать, — а, М<арина> И<вановна>?»И, наконец, — я, но то*, что я имею Вам сказать о себе — не пишется
, да с трудом и произносится — когда-нибудь (любимое наше с вами слово). Но, пока, в кредит, поверьте, что моя жизнь была и есть не легче Вашей, и mon mal — еще неизлечимей Вашего.…Мой друг, что* Вы называете жизнью? Сиденье по кафе с неравными: с бронированными, тогда как Вы — ободранный (без кожи). Ибо — на сколько
? бессонных ночей — одна сто*ящая — чтобы ее не-спать? Хождение по литературным собраниям — и политическим собраниям — и выставкам — что-то основное, видно, забываю.Вспомните le petit Marcel[1924]
, в последний 12-тый час опомнившегося и изъявшего себя из «жизни» и закупорившего себя в пробку — чтобы сделать дело своей жизни. В агонии жалевшего, что не может написать еще раз смерть Берготта[1925], п<отому> ч<то> теперь знает — как умирают.— Да, но он до того — жил. Но Вы — тоже
жили. У Вас было Ваше детство, и юность, и столько, наверное, кроме — жили и Вы. Лермонтов в Вашем возрасте умер, Вы ведь не скажете, что он — не жил?Бог Вам дал великий покой затвора, сам расчистил Вашу дорогу от суеты, оставив только насущное: природу, одиночество, творчество, мысль.
Знаю, больно. И 27-летний Бетховен, не могший не знать своей избранности, в своем Heiligenst*dt-Testament (начало глухоты) возопил: — «Schon in seinem 28. Lebensjahre verurteilt dem Leben zu entsagen — das ist hart. F*r den K*nstler-h*rter, den f*r irgendjemand…»[1926]
Ho — говорю очень издалека — не думайте, что люди Вас забывают, потому что Вас нет на глазах. Забыли бы — и на глазах, и на груди — потому что не умеют дружить, не умеют любить, п<отому> ч<то> есть другие — новые — п<отому> ч<то> нужна смена — п<отому> ч<то> Вы сами любите — п<отому> ч<то> Вы всегда больше любите — п<отому> ч<то> Вы der Liebende[1927], а не — любимый — потому что Вы поэт, а она — нет. (Schubert — Heine — H*lderlin — Beethoven — кто их любил??) И Вы бы там — за стойками и столиками — без туберкулёза сгорали бы — и сгорели бы — в недостойном пожаре: на Lustfeuer[1928] их увеселений.Не* на что рассчитывать, кроме чуда
. (Кстати — проверила — чудо в тех стихах совсем не плохо: несоизмеримо лучше и счастья и веры. Но — дальше:) А чудо так же — и даже легче может придти за Вами — в горы, чем — в город: просто — на повороте горной дороги. Та*к Вы его, по крайней мере, разглядите.Конечно, горько — насильно быть спасенным. И кому, как не мне — это знать! Иногда — живого жизненного жара хочется больше чем воды — когда ее хочется. Найду об этом Вам дома стихи — и ради Вас — для Вас — за Вас их докончу. (Мне было столько же лет, как Вам.) Я всё знаю
, и если до сих пор своей души не продала за этот живой жар, то только потому, что эта продажа, эта придача — никому не была нужна. Я со своей бессмертной душой — Бог знает что делала, и на такие — свои же — утешения — зубами скрежетала, но — где верх, где низ, где Бог, где Idol, где я*, где не* я — я всегда знала. Думаю, что главная и тайная жажда Вашего существа — отродясь: не быть. Потому-то Вы так и противитесь «нежизни», так хватаетесь за «жизнь», что это — быстрый конец: Вам, Вашей душе, Вашей прирожденной, от всего, муки: спать.