Марина Цветаева. Письма 1933-1936

Об этой вещи я люто мечтаю вот уже пять лет. Не куплю ее никогда, ибо дорога*, как все немецкие книги. Особенно — в переплете, а переплет — душу отдать! (видела у знакомых книгу в том же издании) — полотняный, с цветным скандинавским орнаментом. Olav Duun — лучший (после Сигрид Унсед)[633] писатель Норвегии, эта вещь — эпопея. Жизнь моря, фьорда, рода. Лютая мечта! Счастье наверняка на три, по крайней мере, месяца, п<отому> ч<то> читаю только поздней ночью, когда всё кончено, и все спят — и заботы спят! их укладываю в десять, и — слушаются. Счастье не на три месяца, а на всю жизнь, п<отому> ч<то> с такой книгой не расстанусь никогда.

Когда я читала эпопею Sigrid Unsed — дали на все лето! — («Kristin Law ranstochter», в трех томах) я была счастлива, и вспоминаю это лето — как блаженство, которое вечно оплакиваю.

— Вот. —

_____

— Десять минут прошли.

Обнимаю.

                                       МЦ.

<Приписки на полях: >

Не написала Вам ни о детях (Ваших, чудных!), ни о карточках, ни об открытках, ни о своей Польше[634], ни о своей «некрасоте», — знаю, сознаю, но есть часы, и часы показывают 10 ч<асов> 30 мин<ут> (даже больше) а я непременно хочу, чтобы письмо ушло сегодня, сейчас, иначе — разонравится, не отправлю, опять месяц буду собираться… И мы с Вами — только начинаем!

У меня для Вас лежат оттиски моих вещей, прозы и стихов, но нужно — упаковать, т. е. найти бумагу — и минуту.

Но — сделаю. Пришлите карточку. Скоро еще напишу.

Вильна — мой город: обожаю холмы. Их мое сердце — выносит — и как![635]

Впервые — Письма к Наталье Гайдукевич. С. 35-43. Печ. по тексту первой публикации.

29-34. В.Ф. Ходасевичу

<Май 1934 г.>

Нет, надо писать стихи. Нельзя дать ни жизни, ни эмиграции, ни Вишнякам, ни «бриджам»[636], ни всем и так далеям — этого торжества: заставить поэта обойтись без стихов, сделать из поэта — прозаика, а из прозаика — покойника.

Вам (нам!) дано в руки что-то, чего мы не вправе ни выронить, ни переложить в другие руки (которых — нет).

Ведь: чем меньше пишешь, тем меньше хочется, между тобой и столом встает уже вся невозможность (как между тобой и любовью, из которой ты вышел).

Конечно, есть пресыщение.

Но есть и истощение — от отвычки.

Не отрешайтесь, не отрекайтесь, вспомните Ахматову:

А если я умру, то кто же
Мои стихи напишет Вам?[637]

—

не Вам и даже не всем, а просто: кто — мои стихи…

Никто. Никогда. Это невозвратно. Вы обкрадываете Лирику <нрзб.>, безглагольную, как всякое до, беспомощную, не сущую без нас, поэтов.

И именно потому, что нас мало, мы не вправе…

Это меня беспокоит до тоски — мысль о возможности такого рядом, почти со мной, ибо я давно перестала делить стихи на свои и чужие, поэтов — на «тебя» и «меня».

Я не знаю авторства <…>

Впервые — Новый мир. 1969. № 4. С. 207 (публ. А С. Эфрон). СС-7. С. 466. Печ. по СС-7.

30-34. Ю.П. Иваску

Clamart (Seine)

10, Rue Lazare Carnot

12-го мая 1934 г.

Конечно — старого[638], во мне нового ничего, кроме моей поэтической (dichterische) отзывчивости на новое звучание воздуха. За меня бы дорого дали, если бы я существом отзывалась, как дорого дали — за Маяковского и, дорого дав, и то не удержали!

Как я могла родиться — нового?! Я — дважды, как факт и как суть. Неужели Вы думаете, что я могу снизойти до перевода, прибавки тринадцати дней[639] — и ради чего, чтобы оказаться рожденной по ненавистному мне, не-моему календарю, которого тогда и в помине не было, а в моем помине (помине обо мне) и не может быть и не смеет быть!

Да еще в сентябре — вместо октября!

Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.

Спорили сотни

Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.

Мне и поныне

Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.
           (Москва, 1916 г.)[640]

Вот одни из моих самых любимых, самых моих стихов. Кстати, ведь могла: славили, могла: вторили, — нет, — спорили! Оспаривали мою душу, которую получили все и никто. (Все боги и ни одна церковь!)

Кстати, родилась я ровно в полночь с субботы на воскресенье (26-го на 27-е), у меня и об этом есть стихи:

Между воскресеньем и субботой
Я повисла, птица вербная,
На одно крыло — серебряная,
На другое — золотая…
Москва, 1920 г.[641]

Но я приобщила себя субботе, кануну, концу, — невольно, конечно, только сейчас, когда пишу, осознала, как и спор колоколов.

_____