Марина Цветаева. Письма 1933-1936

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 53. Печ. по тексту первой публикации.

32-34. М.Л. Кантору

Clamart (Seine)

10, Rue Lazare Carnot

23-го мая <1934> среда

                         Милый Михаил Львович,

Умоляю о корректуре, верну в день получения, сама завезу куда надо[657].

Очень грязная рукопись, — правила до последней минуты, много вставок, перечерков, — непременно напутают. И очень важно расположение двух последних строк.

_____

т. е. чтобы подпись посредине, а не сбоку, п<отому> ч<то> она часть текста, сами увидите[658].

У-МО-ЛЯ-Ю! (корректуру). Если надо — приеду сама, куда скажете. В Clamart ходят pneu.

Сердечный привет.

                                       МЦ.

Впервые — НП. С. 392. СС-7. С. 471. Печ. по СС-7.

33-34. Ю.П. Иваску

Clamart (Seine)

10 Rue Lazare Carnot

<25> мая 1934 г.[659]

Знаете, что мне первое пришло в голову, когда я ощутила в руках всю весомость «Das Kreuz»…[660] (Даже руки, не ждавшие, ждавшие обычной хламной невесомости «Последних Новостей», немножко сдали, пошли вниз, — так с моей матерью было на Урале[661], на заводе, когда директор, шутки ради, положил ей в руки плитку золота, тяжести которого она не могла учесть.)

Этому человеку я бы оставила все мои рукописи. — Это была моя благодарность — невольная, крик всего моего существа, настоящий инстинкт самосохранения, — непогрешимый жест — сна.

И — не отказываюсь: у меня никого нет, кому бы я это доверила. Пастернак — мой несколько старший сверстник, и даже, если бы — на такого такую гору обвалить — убить. (Он после каждой моей строки ходит как убитый, — от силы потрясения, силы собственного отзыва, — он бы в первой уже странице (моих несчетных, огромных черновых тетрадей!) зарылся, был бы завален мной как шахтер — землей.)

Ася? (Сестра, в Москве, перебираю близких) Ася любит меня безмерно, но — «земля наша богата, порядку в ней лишь нет»[662], кроме того, в одну великодушную минуту — могла бы сжечь всё, как всегда жгла всё свое. Кроме того, мы с ней тоже сверстницы (немножко моложе).

Аля? (Дочь.) У нее будет своя жизнь, да и рукописи мои, нужно думать, один уже вид моих синих огромных, беспощадных каких-то, тетрадей, ей за жизнь — успеет надоесть! Ведь, как родилась — всегда тетрадь, и я всегда над ней, на ней (добычу терзает и треплет над ним).

Мур? (Сын.) Ему сейчас девять лет и он активист — а не архивист. Плохой был бы подарок?

Итак, у меня никого нет, кроме Вас и — хотите-не хотите — придется. Объективные данные: Вы намного моложе меня (я родилась в 1892 г., в паспорте по ошибке написано 1894, т. е. я умоложена на два года, но я не «пользуюсь», — какие же два я бы из своей жизни вычеркнула?! — т. е. этого 26-го старого (прибавьте 13 дней[663] и в тот день непременно поздравьте, — меня давно никто не поздравляет, а, по-мо*ему, все-таки есть с чем! Когда мне (молчаливо и уединенно) исполнилось сорок, я мысленно надписала на своей могильной плите: — Quarante ans de noblesse[664] —) — итак, этого 26-го старого сентября мне будет сорок два года, — а Вам? Итак (данные) 1) Вы намного моложе меня 2) Вы ЛЮБИТЕ стихи, т. е. без них жить не можете и не хотите 3) Вы где-то далёко одиноко, по собственному почину, без великого воспомоществования личной встречи (ведь и Мирский и Слоним писали зная меня, стали писать потому что знали) без всякой личной затронутости (какова бы она ни была) без всяких подстрочников — чисто — как если бы я умерла сто лет назад — «открыли» меня, стали рыть, как землю 4) Вы — все-таки — немец? Т. е. какой-то той (и моей также! мой дед, Александр Данилович Мейн, был выходец из остзейских краев, о нем его знавшие говорили «важный немецкий барин») — мне родной — крови: волевой, превозмогающей, идущей ноши, Pflicht-Blut[665] — верной как ни одна! (Вы эстонец? А кто — эстонцы? Германцы? Скандинавы? Монголы? Я ничего не знаю, непременно ответьте. Смесь чего — с чем? Какова, в двух словах, история края и народа? Не сейчас, а — тогда. Есть ли эпос? Какой? Хочу знать своего душеприказчика.)

Откуда в Вас страсть к стихам? В Вас ведь двое: стихолюб и архивист. Ведь надо же вырыть те стихи к Державину[666]. Кто в роду — любил? У меня — достоверно — мать и дед (ее отец), стихотворная моя жила — оттуда, а чисто-филологическая — от отца, хотя мать тоже была предельно одарена — знала пять языков, не считая родного русского, а шестой (испанский) выучила уже незадолго до смерти (умерла молодая, как все женщины по ее польской материнской линии)[667].

— Итак, принимаете?

«Бедных писаний моих Вавилонская <sic!> башню…» (Москва. 1916 г.)[668] — уже тогда знала, что «бедных» и что — Вавилонская — и что — башня.