Марина Цветаева. Письма 1933-1936

— О другом. Тоже ищем квартиру, и тоже понравился дом с садом, и тоже не достался (перебили другие, с деньгами), и уже мысленно взгромоздились на 6-й этаж, но зато с двумя балконами и центр<альным> отоплением, значит — чистый воздух и тепло. Переезжаем к 15-му июля, уже заплатили часть терма. Цена в год (три комнаты, коридор, кухня, ванна, отопление) — 4.500 фр<анков>, это самое дешевое что мы здесь нашли, но подъемника нет, с подъемником бы — на тысячу больше. Мне — ничего, но жалею С<ергея> Я<ковлевича>, (к<отор>ый, как из этого видите, еще здесь, и, надеюсь — надолго. Я с ужасом думаю о его отъезде: 5/18-го мая было двадцатитрехлетие нашей первой встречи — в Коктебеле, у Макса[672], а это уже — расставание на всю жизнь!).

Мурино учение идет отлично[673]. Он не только изумительно одарен, но так же трудоспособен и даже трудо-страстен, сам, с утра, чуть свет, повторяет свои уроки, его никогда не надо заставлять, скорее — отрывать. Кстати, уроки иногда готовит в лесу, забираем с собой всё и сидим на полянке. Лес от нас — 20 мин<ут>, но сто*ит проделать скучную дорогу, чтобы побыть в тишине и зелени. Это у всех моих знакомых зовется «моим безумием», а — по мне — чего естественней? Чем сидеть в комнате и слушать автомобильные гудки. Меня все судят (большинство — за спиной, шипят), а что* я такого «безумного» делаю? Разве не безумие до 15-го июля Мура держать в комнате — то школьной, то квартирной? Разве не безумие (бы) отпускать его одного на улицу, под автомобили, в драку с мальчишками, и т. д. — как делают все со своими «Мурами»? Я, честное слово, других считаю безумными, а вернее — бессовестными.

Пока я жива — ему (Муру) должно быть хорошо, а хорошо — прежде всего — жив и здоров. Вот мое, по мне, самое разумное решение, и даже не решение — мой простой инстинкт: его — сохранения. Ответьте мне на это, дорогая Анна Антоновна, п<отому> ч<то> мои проводы в школу и прогулки с ним (час утром, два — после обеда) считают сумасшествием, С<ергей> Я<ковлевич> — первый. Дайте мне сад — или хорошую, мне, замену — либо оставьте меня в покое. Никто ведь не судит богатых, у которых няньки и бонны, или счастливых, у кого — бабушки, почему же меня судят? А судят все — кроме А<нны> И<льиничны> Андреевой (помните ее? как она танцевала на вшенорском вокзале, от радости, что — хорошая погода??), которая меня по-настоящему любит и понимает и которую судят — все[674]. У нее четверо детей, и вот их судьба: старшая (не-андреевская) еще в Праге вышла замуж за студента-инженера и музыканта[675]. И вот А<нна> А<ндреева> уже больше года содержит всю их семью (трое), ибо он работы найти не может, а дочь ничего не умеет. Второй — Савва танцует в балете Иды Рубинштейн[676] и весь заработок отдает матери. Третья — Вера[677] (красотка!) служит прислугой и кормит самое себя, — А<нна> А<ндреева> дала ей все возможности учиться, выйти в люди — не захотела, а сейчас ей уже 25 лет. Четвертый — Валентин[678], тоже не захотевший и тоже по своей собственной воле служит швейцаром в каком-то клубе — и в отчаянии. Сама А<нна> А<ндреева> держит чайную при балете Иды Рубинштейн и невероятным трудом зарабатывает 20–25 фр<анков> в день, на которые и содержит своих — себя и ту безработную семью. Живут они в Кламаре, с вечера она печет пирожки, жарит до 1 ч<аса> ночи котлеты, утром везет все это в Париж и весь день торгует по дешевке в крохотном загоне при студии Рубинштейн, кипятит несчетное число чайников на примусе, непрерывно моет посуду, в 11 ч<асов> — пол, и домой — жарить и печь на завтра. А Аля могла жить дома, работать в своей области, гулять, немножко помогать мне, — нет, не захотела, дома «скучно», интереснее весь день видеть испорченные зубы и дышать парижским (этим все сказано!) воздухом.

_____

Сдала в журнал «Встречи» маленькую вещь, 5 печатных стр<аниц>-Хлыстовки[679]. (Кусочек моего раннего детства в гор<оде> Тарусе, хлыстовском гнезде.) Большого ничего не пишу, Белого написала только потому, что у Мура и Али была корь, и у меня было время. Стихов моих нигде не берут, пишу мало — и без всякой надежды, что когда-нибудь увидят свет. Живу, как в монастыре или крепости — только без величия того и другого. Так одиноко и подневольно никогда не жила.

В ужасе от будущей войны (говорят — неминуемой: Россия — Япония), лучше умереть.

А теперь бегу за Муром и обнимаю Вас нежно и прошу прощения, что так мало «порадовала», но у меня никого нет (кроме Андреевой), ни одного человеческого сочувствия, все заняты своим, да и я, выходит, ни на кого не похожа…

Непременно пишите. Скоро получите маленькую, но верную — радость. Желаю здоровья всей семье и чудного дома. А жаль того — двадцатилетнего!

                                       МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 112–113 (с купюрами). СС-6. С. 412–414. Печ. полностью по кн.: Письмах Анне Тесковой, 2008. С. 190–194.

35-34. В.В. Рудневу