Марина Цветаева. Письма 1937-1941

Сегодня я отправила заявление в Литфонд, с просьбой продлить мне с сыном голицынскую путевку еще на 2 месяца[590]. В Москве у меня ничего нет, и я совершенно не знаю, что я буду делать, если Литфонд мне откажет[591].

Я сейчас перевожу грузинскую поэму для Гослитиздата (договора еще нет, но обещают)[592], сын учится в Голицынской школе, жизнь идет, а если нас отсюда выкинут — всё опять разобьется, и начнется нежизнь[593].

Я знаю, что тов<арищ> Фадеев, в разговоре, сам предложил продлить мне Голицыно (я у него просила жилище в Москве, это был косвенный ответ), поэтому — если Литфонд запросит — он наверное поддержит[594].

Здесь ко мне чудное отношение, все необычайно-добры, живу со всеми в мире, работается хорошо.

_____

О другом: если я не была на Вашем чествовании[595] — то — были ведь только по приглашению, и я вообще слитком поздно узнала.

Узнав же — молча — от всей души Вас поздравила — и пожелала.

До свидания! Если пишу, а не прихожу, то потому что прочесть скорее, чем выслушать, а мне — сказать — труднее, чем написать.

Спасибо за всё

                                             М. Цветаева

P.S. Мы живем не в доме, а отдельно, и ничьего века не заживаем.

Впервые — Наше наследие. 2013. № 105. С. 81 (публ. Е.И. Лубянниковой). Печ. по тексту первой публикации.

8-40. Л.В. Веприцкой

Голицыно, 29-го января 1940 г.

               Дорогая Людмила Васильевна,

Начну с просьбы — ибо чувствую себя любимой.

(«Сколько просьб у любимой всегда…»)[596] Но эта просьба, одновременно, упрек, и дело — конечно — в Т<агере>.

Я достала у Б<ориса> П<астернака> свою книгу «После России», и Т<агер> не хотел с ней расставаться (NB! с ней — не со мной, — passions^{211} —) Когда он уезжал, я попросила его передать ее Вам — возможно скорее — но тут начинается просьба: я мечтала, чтобы Вы ее мне перепечатали в 4 экз<емплярах>, один себе, один — мне, один — Т<агеру>, и еще запасной. — «Нужно мне отдельно писать Л<юдмиле> В<асильевне>?» — «Нет, я тотчас ей ее доставлю».

По Вашему (вчера, 28-го полученному) письму вижу, что Т<агер> не только Вам ее не отнес, а Вам даже не позвонил.

Дело же, сейчас, отнюдь не только лирическое: один человек из Гослитиздата, этими делами ведающий, настойчиво предлагает мне издать книгу стихов[597], — с контрактом и авансом — и дело только за стихами. Все меня торопят. Я вижу, что это — важно. Давать же борисину книгу я не хочу и не могу: во-первых, там — надпись[598], во-вторых — ее по рукам затреплют, а он ее любит, в-третьих — она по старой орфографии («Живет в пещере, по старой вере» — это обо мне один дальний поэт, люблю эти строки…)[599] Словом, мне до зарезу нужен ее печатный оттиск, по новой орфографии.

Конечно, я бы могла отсюда позвонить Т<агеру>, но… я — и телефон, раз, я — и сам Т<агер>, два. Т<агер> очень небрежно поступил со мной — потому что я — с ним — слишком брежно, и даже больше (переписала ему от руки целую поэму (Горы́)[600] и ряд стихов, и вообще нянчилась, потому что привязалась, и провожала до станции, невзирая на Люсю[601] и ее выходки…) — я назначила ему встречу в городе, нарочно освободила вечер (единственный) — всё было условлено заранее, и, в последнюю минуту — телеграмма: — К сожалению, не могу освободиться — и (без всякого привета). После этого у меня руки — связаны, и никакие бытовые нужды не заставят меня его окликнуть, хотя бы я теряла на нем — миллиарды и биллиарды.

Он до странности скоро — зазнался. Но я всегда думала, что презрение ко мне есть презрение к себе, к лучшему в себе, к лучшему себе. Мне было больно, мне уже не больно, и что́ сейчас важно — раздобыть у него книгу (его — забыть).

Тот вечер (с ним) прошел — с Б<орисом> П<астернаком>, который, бросив последние строки Гамлета[602], пришел по первому зову — и мы ходили с ним под снегом и по снегу — до часу ночи — и всё отлегло — как когда-нибудь отляжет — сама жизнь.

_____

О здесь. Здесь много новых и уже никого старого. Уехал Ной Григорьевич, рассказывавший мне такие чудные сказки. Есть один, которого я сердечно люблю — Замошкин[603], немолодой уже, с чудным мальчишеским и изможденным лицом. Он — родной. Но он очень занят, — и я уже обожглась на Т<агере>. — Старая дура.

— Годы твои — гора.
Время твое — царей.
Дура! любить — стара,
— Други! любовь — старей:

Чудищ старей, корней,

Каменных алтарей
Критских старей, старей
Старших богатырей…[604]

_____

Так я всю жизнь — отыгрывалась. Та́к получались — книжки.

_____

Ваши оба письма — дошли. Приветствую Ваше тепло, — когда в доме мороз все вещи мертвые: вздыхают на глазах, и несвойственно живому жить среди мертвецов, грея их последним теплом — сердечным. Молодец — Вы, этой удали у меня нет.