Марина Цветаева. Письма 1937-1941

Муля[697], со своей странной доверчивостью (или — беспечностью?) сыграл в нашей жизни — роковую роль.

_____

Я больше не живу. Не пишу, не читаю. Всё время хочу что-н<и>б<удь> делать, но не знаю — что́? Нынче сделала список книг для продажи, но книги старинные, на любителя — возьмет ли магазин?[698]

Нс возьмет — выставлю ящик на улицу, выставила бы — только не сдвинуть: тяжеленные Мизерабли, Бюффоны, Наполеоны, Христофоры Колумбы, Диккенсы, Дюма, Андерсены и все это в пудовых, навечных переплетах…[699] И это только — пятый ящик! (Между прочим — Document d’Art Japonais Hira T’Shé — Le Livre de 10.000 Dissins)^{220}. -

Сказка проста: был — дом, была — жизнь, был — большой свой коридор, вмещавший — всё, а теперь — НИЧЕГО — и ВСЁ оказалось — лишнее.

За́-город я с таким багажом не поеду: убьют! — и за́город, вообще, гроб. Я боюсь загорода, его стеклянных террас, черных ночей, слепых домов, это — смерть, зачем умирать так долго?

Я за́городом жила и скажу, что это — не жизнь.

Звонила сегодня (без всякой надежды!) по телеф<ону> А<лсксею> Н<иколаевичу> Толстому (мулины поздние советы!) — «уехал». Когда и куда — не говорят. До него не доберешься. Я — не́[700].

Ну, вот. Я перестала убирать комнату и еле мо́ю посуду: тошнит — от всего и от сего! — кроме того, у меня в руках вспыхнула целая коробка спичек, — обгорели все головки — и на руке — язва, и обожжен подбородок. (Подбородок ни при чем, но я — к слову.)

_____

Мур распродает все свои книги и возвращается веселый. В 167-ую школу его приняли, но — откуда он будет в нее ходить???

Мы пока еще «у себя». Жмемся. Ключи — у нас. До свидания! Издыхаю

                                             М.

Впервые — НИСП. С. 398–399. Печ. по тексту первой публикации.

Начало письма утрачено. Адрес на конверте: «Ст<анция> Ново-Иерусалимская Калининской ж<елезной> д<ороги> Истринский район Московской области Дачное строительство НИЛ Дача Клинковштейн Елизавете Яковлевне Эфрон» (НИСП. С. 539).

34-40. П.А. Павленко

Москва, ул<ица> Герцена,

д<ом> 6, кв<артира> 20 (Северцова)

27-го августа 1940 г.

               Многоуважаемый товарищ Павленко,

Вам пишет человек в отчаянном положении.

Нынче 27-ое августа, а 1-го мы с сыном, со всеми нашими вещами и целой библиотекой — на улице, потому что в комнату, которую нам сдали временно, въезжают обратно ее владельцы.

Начну с начала.

18-го июня 1939 г., год с лишним назад, я вернулась в Советский Союз, с 14-летним сыном, и поселилась в Болшеве, в поселке Новый Быт, на даче, в той ее половине, где жила моя семья, приехавшая на 2 года раньше. 27-го августа (нынче годовщина) была на этой даче арестована моя дочь, а 10-го Октября — и муж. Мы с сыном остались совершенно одни, доживали, топили хворостом, который собирали в саду. Я обратилась к Фадееву за помощью. Он сказал, что у него нет ни метра[701]. На даче стало всячески нестерпимо, мы просто замерзали, и 10-го ноября, заперев дачу на ключ (NB! у нас нашей жилплощади никто не отнимал, и я была там прописана вместе с сыном на площади мужа) — итак, заперев дверь на ключ, мы с сыном уехали в Москву к родственнице, где месяц ночевали в передней без окна на сундуках, а днем бродили, потому что наша родственница давала уроки дикции и мы ей мешали.

Потом Лит фонд устроил нас в Голицынский Дом Отдыха, вернее мы жили возле Дома Отдыха, столовались — там. За комнату, кроме 2-х месяцев, мы платили сами — 250 р<ублей> в месяц, — маленькую, с фанерной перегородкой, не доходившей до верха. Мой сын, непривычный к такому климату, непрерывно болел, болела и я, к весне дойдя до кровохарканья. Жизнь была очень тяжелая и мрачная, с керосиновыми негорящими лампами, тасканьем воды с колодца и пробиваньем в нем льда, бесконечными черными ночами, вечными болезнями сына и вечными ночными страхами. Я всю зиму не спала, каждые полчаса вскакивая, думая (надеясь!), что уже утро. Слишком много было стекла (всё эти стеклянные террасы), черноты и тоски. В город я не ездила никогда, а когда ездила скорей кидалась обратно от страха не попасть на поезд. Эта зима осталась у меня в памяти как полярная ночь. Все писатели из Дома Отдыха меня жалели и обнадеживали…

Всю зиму я переводила. Перевела две английские баллады о Робин Гуде, три поэмы Важа Пшавела (больше 2000 строк), с русского на французский ряд стихотворений Лермонтова[702], и уже позже, этим летом, с немецкого на французский большую поэму Бехера[703] и ряд болгарских стихотворений[704]. Работала не покладая рук — ни дня роздыха.