Марина Цветаева. По канату поэзии

Психея, в конце концов, оказывается во власти Венеры и проходит через ряд испытаний: она должна разобрать груду семян и зерен; добыть золотое руно солнечных овец; принести воды Стикса из его истока на вершине самой высокой горы; и, наконец, спуститься в Аид и вынести баночку (pixis), наполненную красотой Персефоны^[147]. В интерпретации Ноймана, первые три из этих испытаний репрезентируют столкновение Психеи с грозящей ее одолеть мужской сущностью, она должна «<“усмирить”> враждебный мужской принцип, эротически связав то, что, в форме патерналистского уробороса, могло бы грозить разрушением»^[148]. Психее помогают помощники из мира природных стихий – земли (муравьи), воды (тростинка) и воздуха (орел Зевса) – которые, в конечном счете, являются эманациями ее собственного сознания: «“Труды Психеи” (в противоположность “геркулесовым трудам”. – А. Д. Г.) отличаются тем, что <…> мужской духовный элемент в них <…>, первоначально бессознательный, постепенно развивается в сознательную позицию»^[149]. Такое изложение проблемы вполне может быть использовано как метафора предпринимаемого Цветаевой незаконного вторжения в мужскую область поэзии и ее обращения за помощью к мужскому духу-путеводителю.

Последнее испытание Психеи – спуск в Аид – напоминает о сошествии туда Орфея и таким образом может интерпретироваться как метафора поэтического вдохновения. Но Психея – женщина, поэтому ее орфический подвиг имеет отличие: если Орфей оставляет Эвридику в подземном мире, то Психея возвращается на землю, вынеся в целости сосуд, наполненную аидовой красотой Персефоны. То есть спуск в Аид произвел в ней самой столь глубокие перемены, что она утратила способность жить на земле как прежде. Поэтому она делает сознательный выбор: открывает баночку и примеряет на себя красоту Персефоны, которая, по определению, есть красота смерти. Психею охватывает смертный сон; проще говоря, она совершает самоубийство^[150]. Только после этого Венера, наконец, смягчается и позволяет совершиться воссоединению Психеи и Амура. Ирония заключается в том, что смерть делает Психею бессмертной; это трагическое бессмертие поэта. Психея становится богиней и воссоединяется с Амуром (Эросом) в новой – не-физической, совершенно сознательной, полностью взаимной потусторонней любви. Взойдя на божественные высоты Олимпа, Психея производит на свет дитя Амура, имя которого, Voluptas (Наслаждение), отсылает к возвышенным наслаждениям духа.

У сложных коллизий, в которых оказывается Цветаева-поэт в поисках вдохновения, и истории Психеи есть ряд параллелей. Спасение Психеи Амуром, по приказу которого Зефир подхватывает девушку, летящую к верной смерти, напоминает о вмешательстве всадника из поэмы «На Красном Коне», который появляется в самый последний момент, предотвращая разнообразные казавшиеся неминуемыми катастрофы. О том, что Цветаева, скорее всего, размышляла над примером Психеи, свидетельствует в особенности та сцена в конце поэмы, где лирическая героиня, поверженная и полумертвая, ожидает спасения от своего долгожданного всадника-музы. Соответственно, Цветаева, поверженная любовью к Пастернаку, разрушает парадигму эротического брака с могучим мужским божеством (крылатым гением на красном коне), который вынуждает героиню – с ее согласия, если не по ее свободной воле – разорвать семейные связи и, в сущности, связи со всей обыденной реальностью. Как Психея нарушает запрет Амура не видеть его, так Цветаева нарушает клятву верности, данную ей своему суровому «гению», продолжая любить реальных мужчин (например, Пастернака) и желать с ними невозможной близости, которую ей не способен дать ее воображаемый гений-муза.

Эти два акта трансгрессии схожи не только внешне, являясь нарушением требований своего возлюбленного мужского божества, но и внутренне: ведь для Цветаевой, как мы видели, способность зрения и видения принадлежит к непоэтическому, к антипоэтическому, к миру феноменов, а не ноуменов. Попытка Психеи рассмотреть физический облик своего супруга говорит об утрате веры, о стремлении к земному и отходе от поэтического. Неутихающее эротическое желание Цветаевой, направленное на реальных возлюбленных, свидетельствует об аналогичных колебаниях ее поэтических установок. Однако ситуация сложнее: она жаждет реальных возлюбленных не только вопреки своей поэзии, но и ради нее; образы огня, горения, которые она часто использует для выражения своей страсти, свидетельствуют о том, что, по сути, эротическое желание для нее неотделимо от поэтического. Тот инструмент, к которому прибегает Психея, чтобы раскрыть физический облик Амура и которым она, непреднамеренно, наносит ему болезненный и выводящий из строя ожог, – это именно горящая лампа, то есть огонь поэзии, который одновременно дает свет и ранит. Обе женщины в порыве поэтического стремления (источник которого в стремлении к знанию) невольно идут против поэзии. Этот главный парадокс женского творчества, как понимает его Цветаева, представлен в мифе о Психее как нельзя лучше.