Марина Цветаева. По канату поэзии

Общим местом критики стало интерпретировать смысл роли Цветаевой в ее отношениях с Пастернаком – по лекалу других многочисленных ее несчастливых романов – как упорную безысходность: она стремится к нему, он уклоняется. Однако прочтение ее обращенных к Пастернаку произведений в контексте мифа о Психее позволяет увидеть, что, совсем напротив, она всеми силами удерживает физическую дистанцию между собой и Пастернаком. Таким образом, она одновременно сохраняет возможность будущего духовного соединения с ним и состояние неразрешенного эмоционального и чувственного возбуждения, которое необходимо ей для поэтического вдохновения. Двойственная сущность Психеи, земной женщины, которая, нарушив запрет своего божественного супруга Амура, сама в конце концов становится богиней, выражает свойственное Цветаевой ощущение разделенности двух ее ипостасей, женской и поэтической, и основанное на этом убеждение в обязательной для нее трансгрессивности ее поэтического таланта.

Своеобразное прочтение Цветаевой мифа о Психее во многих отношениях совпадает с психоаналитической интерпретацией Эриха Ноймана, прокомментировавшего сюжет Апулея^[142]. Нойман, как и Цветаева, читает миф о Психее прежде всего как притчу о бунте женщины против рабского положения сексуального объекта; в результате этого бунта формируется свободное женское сознание. Интерпретация Ноймана позволит рельефнее выявить значение этого мифа в творчестве Цветаевой. Суть этой интерпретации такова.

Психея – смертная женщина, столь прекрасная, что мужчины со всего света в восхищении собираются вокруг нее, отказываясь поклоняться Венере, богине красоты (у Ноймана – Афродите). Однако красота Психеи – это не красота плотского желания, сексуальности и плодородия, воплощенная в Венере, а соперничающая с ней красота духовная. Ревнивый гнев Венеры обрекает Психею на то, что Нойман именует жертвенным «браком со смертью»^[143]: ее должны сбросить со скалы, и она добровольно идет на смерть. Однако Психея не погибает: Амур (Эрос), бог любви, спасает ее и прячет в своем чудесном дворце. Там Психея живет, оторванная от людей, окруженная несказанными богатствами; ей прислуживают невидимые слуги, для нее исполняют прекрасные серенады невидимые музыканты. Амур, ставший ее любовником, является ей только по ночам, и Психее не разрешено видеть его. В конце концов, она нарушает запрет и, пока Амур спит, зажигает лампу – метафорически осветив его светом сознания. При этом капля горячего масла падает ему на плечо – он пробуждается от глубокой раны, но ранена его стрелой любви и Психея. В символическом смысле Психея переходит от пассивного подчинения желанию и требованиям супруга к активному участию во взаимной страсти. Однако именно в этот момент Амур улетает; Психея утратила его (как и свое плотское сожительство с ним) ради обретения знания и надежды на любовь иного рода, основанную на равенстве и осознанной взаимности.

Ситуация Психеи безвыходна: тот самый поступок, который пробуждает ее самосознание и, следовательно, способность любить, неизбежно лишает ее возлюбленного. Обретение любви равносильно изгнанию возлюбленного. Как Цветаева своей поэзией стремится трансформировать ограниченную рамками пола природу земной эротической страсти – «увидеть» самую сущность своего возлюбленного и тем самым определить собственное поэтическое «я» по отношению к его радикальной инакости – так и Психея своим поступком создает «новый тип любви, в котором встреча женского и мужского реализуется на основе индивидуации»^[144]. В конечном счете, истинная любовь Психеи сродни совершенному одиночеству и элиминации пола: «Совершив акт самопожертвования, она бросает все и вступает в одиночество такой любви, которая и сознательно, и бессознательно отрекается от притягательности своей красоты, порождающей секс и плодородие»^[145]. Библейский исход Евы из ее личного досознательного рая происходит прямо противоположным образом: она уходит от «платонической» дружбы в область сексуальности и плодородия – т. е., в область пола. Фундаментальная противоположность между траекториями развития Психеи и Евы обосновывает утверждение Цветаевой в письмах Пастернаку, что она – Психея (душа), а не Ева (тело)^[146].