Марина Цветаева. По канату поэзии

«Я не скучаю по Але, – я знаю, что ей хорошо, у меня разумное и справедливое сердце, – такое же, как у других, когда не любят. Пишет редко: предоставленная себе, становится ребенком, т. е. существом забывчивым и бегущим боли (а я ведь – боль в ее жизни, боль ее жизни). Пишу редко: не хочу омрачать, каждое мое письмо будет стоить ей нескольких фунтов веса, поэтому за почти месяц – только два письма. <…> Начинаю думать – совершенно серьезно – что я Але вредна. <…> Аля с другими смеется, а со мной плачет, с другими толстеет, а со мной худеет. <…> Без меня она, конечно, не будет писать никаких стихов, не подойдет к тетрадке, потому что стихи – я, тетрадка – боль» (6: 181–182).

В цикле из двух стихотворений, посвященных Але в октябре 1919 года («Але», 1: 485–486), Цветаева сокрушается о той творчески доминирующей, почти садистической роли, которую она играет в хрупком сознании своей дочери. В первом стихотворении цикла Цветаева использует метафору вынужденного балансирования на натянутом над бездной канате:

Ни кровинки в тебе здоровой. —

Ты похожа на циркового.

Вон над бездной встает, ликуя,

Рассылающий поцелуи.

<…>

Что, голубчик, дрожат поджилки?

Все как надо: канат – носилки.

Разлетается в ладан сизый

Материнская антреприза.

Этот «канат» – тот самый, по которому ходит над бездной в своей поэзии сама Цветаева. Ставка в поэтической игре, – и она отчетливо сознает это – рискованна не только для ее собственной жизни и благополучия, но и для восприимчивого, уязвимого создания, столь ей близкого.

Если сама Цветаева – мускулистый поэтический акробат, то Аля в ее изображении напоминает знаменитых истощенных циркачей Пикассо. «Материнская антреприза», разлетающаяся в сизый ладан^[371], – это одновременно и поэтическая азартная «игра» Цветаевой на жизнь и на смерть, где сценой служит ее собственное существование, и ее непоэтическое, человеческое дитя Ариадна, силой втянутое в представление. Два эти значения неразделимы: восторженный метафизический прыжок Цветаевой – это и страшное, ломающее кости, останавливающее дыхание падение ее дочери в слишком реальную бездну. Более того, суровое наставничество Цветаевой, направленное на то, чтобы стереть в сознании дочери ограничения женского пола, против которых Цветаева сама всю жизнь восставала, приводит во втором стихотворении цикла «Але» к неожиданно ужасным результатам:

Упадешь – перстом не двину.

Я люблю тебя как сына.

Всей мечтой своей довлея,

Не щадя и не жалея.

Я учу: губам полезно

Раскаленное железо,

Бархатных ковров полезней —

Гвозди – молодым ступням.

А еще в ночи беззвездной

Под ногой – полезны – бездны!

Первенец мой крутолобый!

Вместо всей моей учебы —

Материнская утроба

Лучше – для тебя была б.

Это стихотворение, приведенное здесь целиком, замечательно своей безжалостной честностью; Цветаева себя не щадит и не жалеет так же, как свою дочь. Ее наставничество пристало бы святому или мученику, но не чувствительной девочке, пусть даже сверх-восприимчивой. Одно из детских стихотворений самой Али, которые Цветаева поместила в своей книге «Психея», красноречиво говорит о том, в каком напряжении пребывал ребенок, росший с такой матерью:

Вы стоите как статуя старая

Оперевшись на саблю.

И я, листик с кленового дерева,

Облетел к суровым ногам^[372].

Когда на свет появился долгожданный сын, Цветаева, вероятно, решила, что это и есть то чудесное, божественное дитя, о котором она всегда мечтала. Надежды эти, однако, не сбылись. Впрочем, мы не знаем, осознавала ли Цветаева недостатки Мура и собственные родительские упущения, – это загадка, неотделимая от причин, приведших ее к самоубийству. Во всяком случае, к концу своей жизни она начала чувствовать, что живая она представляет для своего сына большее бремя и помеху, чем если бы была мертва^[373]. Мария Белкина показывает, как ранняя формула Цветаевой «пока жива – <…> Муру должно быть хорошо» превращается в противоположную: «Я должна уйти, чтобы не мешать Муру…»^[374] Страстным желанием иметь сына Цветаева была одержима задолго до его рождения, оно несомненно было связано с ее мифопоэтическими попытками включиться в линию литературного наследования по мужской линии. Как это ни ужасно, первое стихотворение, которое она написала после «Две руки, легко опущенные…», озаглавленное «Сын» – это мечта о сыне, который когда-нибудь заменит ей трагически потерянную дочь. Она метафорически изображает его как свое высшее поэтическое достижение:

И как не умереть поэту,

Когда поэма удалась!

Так, выступив из черноты бессонной

Кремлевских башенных вершин,

Предстал мне в предрассветном сонме

Тот, кто еще придет – мой сын.