Марина Цветаева. По канату поэзии

Слияние двух поэтических голосов одновременно и наполнено невероятной мощью, и невыносимо болезненно. Образ «оргaна» (музыкального инструмента) в этом стихотворении тревожно близок к анатомическому «oргану»^[167]; это акустическое сходство акцентируется также существительным «низы» (низкие звуки и телесный низ) и прилагательным «гортанный». Этот телесный подтекст стихотворения объясняет, почему боль столь сильна, что заполняет все существо поэта. Фигуральное «вдохновение» буквализируется в потоках чужого дыхания, мучительно вторгающегося в ее тело. Цветаева не слишком старательно скрывает этот телесный подтекст: возникает впечатление, что от сексуального желания она отказалась ради того, чтобы испытывать эту особую муку, из которой целиком соткано ее стихотворение. Иными словами, она отрекается от желания ради того, чтобы страстно петь о муке этого отречения.

Итак, уже само стихотворение «Не надо её окликать», инфильтрированное пастернаковскими образами, демонстрирует опасный взрывной потенциал творческой встречи двух поэтов. Сколь разрушительней была бы их встреча в реальности! Любопытно, что Ариадна Эфрон в своей оценке уникальной роли Пастернака в творческом развитии Цветаевой акцентирует именно те два принципа, которые, как мы видели, нашли отражение в стихотворении Цветаевой: во-первых, тревогу Цветаевой за свою поэтическую автономию и отстаивание этой автономии, и, во-вторых, использование ею Пастернака в качестве предлога для мучительного вдохновения:

«Влияние на творчество Цветаевой ее переписки с Пастернаком было столь же значительным, сколь своеобычным, ибо влияние это выражалось не в степени присвоения, поглощения одной личностью – другой, не в той или иной мере “ассимиляции”, нет, выявлялось оно в определившейся нацеленности Марининой творческой самоотдачи – самоотдачи, обретшей конкретного адресата»^[168].

Цветаева чувствует, что ее встреча с Пастернаком станет разрушительной для них обоих, тогда как невстреча способна преобразить ее, сделав большим поэтом, – это свидетельствует о ее стоической верности своей одинокой и особой поэтической стезе, даже перед лицом соблазна подлинного единения, которое, как она сознает, равносильно творческой ассимиляции и, следовательно, гибели ее творческого «я»: «Мой Пастернак, я может быть вправду когда-нибудь сделаюсь большим поэтом, – благодаря Вам! Ведь мне нужно сказать Вам безмерное: разворотить грудь! В беседе это делается путем молчаний. А у меня ведь только перо!» (6: 239). Лирический поэт не может обойтись без трагической музы; необходимость сохранять дистанцию между собой и Пастернаком мотивирована для Цветаевой силой ее любви к нему и той опасностью, которой грозит ей тот факт, что она женщина, ибо, вступив с ним в союз, она по определению обратится в физический объект и лишится голоса. Оба они способны сохранить самостоятельность своих равнозначимых голосов только в бесполом эфире эпистолярия. Цветаева вторично кратко формулирует это утверждение в позднем письме к Пастернаку: «Я не могу присутствия и ты не можешь. Мы бы спелись» (6: 265).

Язык помогает Цветаевой трансформировать реальность и отделить свой голос от физического «я»; звуковые совпадения она воспринимает как роковую неизбежность и покоряется этому зову со всей твердостью и самоуничижительной строгостью истинной веры. Можно по-разному оценивать ее обращение с Пастернаком в свете бытовой, человеческой логики, но ее преданность поэзии совершенна и безупречна. Подобно Психее, она понимает, что истинную любовь ей суждено испытать, лишь потеряв ее. Отделившись от своего телесного «я», она реализует «я» высшее, духовное, которое является инструментом ее поэзии; Пастернак/Эрос в роли ее музы это – на чем она отчаянно настаивает (и что стремится устроить) – лишь предлог для ее собственной герметичной «разноголосицы», а не проникновение чужеродного влияния в ее голос. С Блоком она жаждала – не считаясь с реальностью – большего; с Пастернаком реальность готова дать ей больше, однако она отвергает эту возможность. С Пастернаком Цветаева оберегает себя от подлинной утраты, упреждая ее^[169]. Дело здесь не в стремлении избежать боли; напротив, охраняя себя от потери того, что ей дороже и нужнее всего – поэтического вдохновения, – она вынуждена жертвовать собственным человеческим счастьем. Воля к одиночеству становится синонимична воле к поэзии. Ее страсть к Пастернаку глубока, но ее страсть к поэзии глубже.