Марина Цветаева. По канату поэзии

Второе стихотворение цикла «Надгробие», «Напрасно глазом — как гвоздем…», возвращает, с обратным знаком, один из повторяющихся мотивов «Новогоднего» и в целом романтической, квази-символистской поэтики юной Цветаевой: а именно, поэтическое уравнивание жизни со смертью и смерти с жизнью. В «Новогоднем», как мы помним, мир посюсторонний и мир загробный взаимодействуют через посредство поэзии, в результате чего образуется новое, «третье» состояние бытия, которое есть не жизнь и не смерть, а их философский синтез — состояние, доступ к которому открывает именно смерть Рильке: «Если ты, такое око — смерклось, / Значит, жизнь не жизнь есть, смерть не смерть есть». В стихотворении «Напрасно глазом — как гвоздем…» разрыв между жизнью и смертью не трансцендируется и не преодолевается, но, напротив, утверждается. Ограниченный человеческий кругозор Цветаевой — «ока оборот» — говорит ей, что умерший возлюбленный не только не смог благодаря смерти наполнить своим присутствием весь мир, но и следа его существования не осталось: «Здесь нет тебя — и нет тебя. / <…> Там нет тебя — и нет тебя. <…> Там — слишком там, здесь — слишком здесь». «Там» для Цветаевой — уже не место спасения. Более того, «гвозди» ее стихов, которые когда-то плотно держали освобождающий гроб из «Поэмы Воздуха», не способны скрепить верный памятник умершему: «Напрасно глазом — как гвоздем, / Пронизываю чернозем: / В сознании — верней гвоздя: / Здесь нет тебя — и нет тебя».

Цветаева не только уже не надеется на возможность встречи сферы духа со сферой плоти, но и полностью утрачивает веру в то, что в смерти — а, значит, и в жизни — есть смысл: «Что́ бы ни пели нам попы, / Что смерть есть жизнь и жизнь есть смерть, — / Бог — слишком Бог, червь — слишком червь»[339]. Смерть Гронского говорит Цветаевой о незаконности ее прежних попыток отграничить душу от тела: «На труп и призрак — неделим!» Гронский был не туманным призраком, а близким другом, знакомым ей не только духовно, но и во плоти; обе стороны его существа ей дороги и потому обе невозвратимы. В результате — осознание глубокого раскола, произведенного в ней самой тотальностью его ухода: «Совсем ушел. Со всем — ушел». Отказываясь отдать Гронского «цветам могил», ономастически связанным с ее фамилией, Цветаева отказывается от своих прежних спиритуалистических вымыслов. Рильке — везде, Гронский — нигде, кроме как в памяти живых: «И если где-нибудь ты есть — / Так — в нас». Она, наконец, научилась ценить неразрывность жизни и тела — но это произошло, когда было уже слишком поздно.

В какой-то момент дружба Гронского и его юношеский энтузиазм ненадолго облегчили отчаяние Цветаевой. Теперь, в третьем стихотворении цикла «Надгробие», она пытается вернуть ему свой долг в мире памяти: «За то, что некогда, юн и смел, / Не дал мне заживо сгнить меж тел / Бездушных, замертво пасть меж стен — / Не дам тебе — умереть совсем!» Однако это усилие сохранить память о Гронском, создав ему поэтическое надгробие, не удается, о чем ясно говорит следующее стихотворение цикла, «Удар, заглушенный годами забвенья…», — ибо Цветаева уже его забыла. Усилие воспоминания (основной импульс всего цикла «Надгробие») — это, на самом деле, пустой жест — горестно пустой, но все же пустой:

Грех памяти нашей — безгласой, безгубой,
Безмясой, безносой!
Всех дней друг без друга, ночей друг без друга
Землею наносной

Удар — заглушенный, замшенный — как тиной.

Потрясение, которое вызвала у Цветаевой смерть Гронского, приглушено временным разрывом (с лета их дружбы прошло уже без малого семь лет) и его теперешним физическим отсутствием — то есть тем, что больше нет его голоса (не поэтического голоса, который продолжает жить, но реального звукового тембра), губ, тела, носа. Это те аспекты человеческого существования, которые Цветаева раньше вряд ли ценила и никогда не стала бы ассоциировать с сущностью человека. Теперь их отсутствие равносильно несуществованию Гронского. Одновременно их отсутствие — знак ее собственного экзистенциального несуществования, поскольку в собственном теле она никогда не чувствовала себя дома.

Вся эта ситуация сама по себе достаточно мучительна, однако неуверенная финальная строфа стихотворения «Удар, заглушенный годами забвенья…», метрически отличная от основного текста, содержит скрытый намек на еще более мрачные перспективы:

А что если вдруг
………………….
А что если вдруг
А что если — вспомню?