Марина Цветаева. По канату поэзии

В «Обнимаю тебя кругозором…», однако, Цветаева склонна еще немного продлить вымысел. Финальная строфа стихотворения повторяет начальную, поскольку Цветаева вновь возвращается к образам обнимающей горной гряды и горизонта — теперь акустически транспонированного из кругозора в отчасти синонимичный горизонт, парономастически связанный с горами — чтобы изобразить, как заключает в поэтическое объятие дальнего возлюбленного. При этом она обыгрывает двойной смысл слова хребет (спинной / горный), уподобляя свою телесность могучим природным формам: «И — немножко хребет надломя — / Обнимаю тебя горизонтом / Голубым — и руками двумя!». Амбивалентность отношения Цветаевой к Штейгеру и ее неверие в собственные чувства достигают высшей точки в тонком, но полном иронии последнем унижении ее адресата: чтобы обнять младшего по возрасту и таланту и — что, возможно, важнее всего — духовно чуждого Штейгера, ей приходится сгибаться вдвое, чуть не ломая хребет.

Прямая спина и высоко поднятая голова всегда были для Цветаевой метафорой непреклонной этики поэтического труда и творческой цельности — принципа, замещающего для нее нравственную цельность: ведь невозможность для нее, женщины-поэта, поэтического вдохновения неизбежно требовала нарушения нравственных норм — для обретения поэтического полета. Лучший пример этих метафор — автопортрет из стихотворения 1920 года: «Есть в стане моем — офицерская прямость, / Есть в ребрах моих — офицерская честь. / На всякую муку иду не упрямясь: / Терпенье солдатское есть!» (1: 565)[351]. Цветаева не терпит духовно неравноправных отношений с любой стороны и часто для иллюстрации неловкости своего положения прибегает к символике склоненной или переломленной спины; ей кажется, например, что духовное превосходство Рильке столь велико, что ему приходится склоняться к ней слишком низко, слишком великодушно:

«Глубина наклона — мерило высоты. Он — глубоко́ наклоняется ко мне <…> — что́ я почувствовала? ЕГО РОСТ. Я его и раньше знала, теперь знаю его на себе. Я ему писала: я не буду себя уменьшать, это Вас не сделает выше (меня не сделает ниже!), это Вас сделает только еще одиноче, ибо на острове, где мы родились — все — как мы» (6: 253).

Аналогичным образом Цветаева изображает неравенство статуса в стихотворении «Наклон», связанном с кратким, хотя и страстным увлечением 1923 года не-поэтом (литературным критиком) Александром Бахрахом. На этот раз образ глубокого наклона — ее собственного: «У меня к тебе наклон лба, // Дозирающего вер — ховья» (2: 213–214). На протяжении всего стихотворения она искусно играет с двойным значением слова наклон — «наклон спины» и «склонность».

Переламывающийся хребет Цветаевой в финале стихотворения «Обнимаю тебя кругозором…» совершенно ясно говорит о том, что она вполне осознает несоответствие Штейгера той роли, которую она ему навязала. В финальных ожесточенных посланиях ему бескомпромиссно прямая спина служит метафорой обретенного ею ценой острой человеческой скорби духовного самообладания: «Это был — удар в грудь (в которой были — Вы) и, если я не упала — то только потому что никакой человеческой силе меня уже не свалить, что этого людям надо мной уже не дано, что я умру — сто́я» (7: 620). Цветаева с самого начала занимает по отношению к Штейгеру ложную позицию и — о чем свидетельствуют перечисленные выше повторяющиеся образы — осознает это. В конечном счете, ее ожесточение направлено преимущественно на себя же саму: это признание собственной вины в ошибке их романа.

«Пещера», следующее стихотворение цикла «Стихи сироте», обладает замысловатой циклической структурой, вновь утверждающей роковую невозможность встречи Цветаевой со Штейгером на равных, да и вообще на каких бы то ни было условиях. Стихотворение начинается с высказанного желания: «Могла бы — взяла бы…», и завершается повторением этих же слов. Между двумя этими тоскующими признаниями в звуках и образах развертывается — и в то же время растворяется, рушится — фантазия о том, что сделала бы Цветаева, если бы могла, — своего рода конспективное повторение «Попытки комнаты». Стихотворение исключительно сложно акустически, ритмически, риторически и образно; идеи в нем развиваются через модуляции от одного звукового комплекса к другому, на манер некоей мантры или молитвы, — молитвы совершенно лишенной надежды. Используя метафоры метафизического тупика, Цветаева создает ужасающий автопортрет:

Могла бы — взяла бы
В утробу пещеры:
В пещеру дракона,
В трущобу пантеры.