Марина Цветаева. По канату поэзии

Она — более не мудрая и бесплотная сивилла, какой воображала себя в юности, не голос пещеры, а чудовищная «утроба пещеры», вся — желание. В этой темной берлоге обитает зверь (душа), притаившийся, подобно дракону или пантере, готовый поглотить свою жертву.

Осознание страшной диалектики рождения и смерти воплощено в стихотворении игрой слов лоно / ложе: «Природы — на лоно, природы — на ложе». Аналогичным образом гранит надгробий соседствует с материнским молоком, а узы близости (сплетенные руки любовников) — приравниваются к сложенным рукам трупа: «Туда, где в граните, и в лыке, и в млеке, / Сплетаются руки на вечные веки». Руки здесь, как и в заключительной строке стихотворения «Обнимаю тебя кругозором…», символизируют физическую страсть; это — контраст к красноречивому жесту бесплотных рук Рильке в финале «Новогоднего».

Неподвижности сексуального удовлетворения Цветаева всегда предпочитала динамизм мучительного желания. Спрессовывая в «Пещере» сплетенные руки двух любящих — «я» и «другого» — в образ единственного, навязчиво замкнутого в себе трупа, она сигнализирует о произошедшем в ее сознании замещении гипотетического рая любящих, к которому она, казалось бы, некогда стремилась, вневременным и безвыходным адским кругом, которому она открыто отдает предпочтение: «Чтоб в дверь — не стучалось, / В окно — не кричалось, / Чтоб впредь — не случалось, / Чтоб ввек — не кончалось!» Теперь осуществление желания было бы равносильно для Цветаевой духовной гибели; дабы предотвратить эту катастрофу, неминуемо уничтожившую бы ее поэзию, она отнимает у своего возлюбленного всякий шанс стать для нее реальным. Подобно паучихе «черной вдове», убивающей самца на корм паучатам, Цветаева для насыщения своих стихов должна уничтожить потенциального возлюбленного. Этой модели она следовала и раньше — но теперь, когда ей открылся весь ужас своего положения, даже такой победы уже не достаточно: «Но мало — пещеры, / И мало — трущобы!»

Два следующих стихотворения «Стихов сироте» образуют пару; оба заканчиваются одной и той же труднопроизносимой, подобной скороговорке, гипнотизирующей строкой: «Любимый! желанный! жаленный! болезный!», и в обоих для выражения крайней степени испытываемого ею отчаяния Цветаева прибегают к предельным образам. Она признается, что любит Штейгера на льдине, на мине, в Гвиане (французской колонии, где содержались осужденные преступники) и в близкой по звучанию Геенне (в аду). Она его желает и жалеет «последнею схваткою чрева», в коросте болезни, с кладбищенского погоста. Ее желание — это жадность скелета, от которого остались «лишь зубы да кости». Иными словами, она любит Штейгера только в крайности; это случайная любовь, кратковременное помешательство, подстегиваемое перспективой неминуемой скорой смерти. Будь у нее хоть какой-нибудь выбор — она бы выбрала другого. Но настали последние мгновения ее жизни, и он — просто последний из длинного перечня неподходящих и недостойных людей, брошенных жизнью на ее путь. Собственно, он едва ли реален, лишь сквозняк, силуэт: «Хилый! чуть-жи́вый! сквозной! бумажный!»

Любовь к нему Цветаевой — это парадоксальный способ примириться с новым для нее состоянием угасания потребности в любви, угасания желания. Никакому аду на земле не сравниться с бездной самопрезирающей любви Цветаевой к Анатолию Штейгеру:

Последнею схваткою чрева — жаленный.

И нет такой ямы, и нет такой бездны —

Любимый! желанный! жаленный! болезный!

Любовь Цветаевой — это, в сущности, глубокая жалость, — скорее к себе самой, чем к Штейгеру. Ее любовь к нему — отражение всей безнадежной неспособности ее души заново поселиться в дряхлом теле, почти уже и не женском. Следствие переживаемого ею телесного отчуждения — крайнее отчуждение также от стихов — состояние духа, раньше для нее просто немыслимое. Эта жуткая логика изображается в стихотворении поразительным, стенографически сжатым, чуть ли не пунктуационным символом: «От зева до чрева — продольным разрезом». Она разрублена надвое по самой середине (по хребту), от рта до чрева. Отверстый исток женского поэтического творчества соединяется с отверстием женского биологического деторождения рифмой (зева / чрева) и общей продольной раной. В отличие от столь мучившего ее ранее горизонтального, по пояс рассекающего разъединения бесполой, как она думала, души и женского тела, теперь тело и душа, соединившись, образовали непреклонно вертикальную ось, вокруг которой она бесконечно вращается. Чтобы вырваться из этого круга, необходимо выйти и из тела, и из души.