Марина Цветаева. По канату поэзии

Похожая трансформация происходит в сцене в соборе, которую анализирует Бетеа. Глагол, который Цветаева использует здесь для описания того, как всадник наступает ей на сердце/грудь — вставать:

Доспехи на нем — как солнце…
— Полет крутой —
И прямо на грудь мне — конской
Встает пятой.

Направление движения здесь не однозначно, поскольку вставать означает одновременно и «наступать на что-то» (вектор вниз) и «подниматься» (вектор вверх). Если принять во внимание звуковой контекст (связь всадника с приставкой вз-/вс-), то получается, что направленное вниз движение/унижение, которое явно описывает глагол вставать, метафорически «преодолевается» возвышающим эффектом сочетания вс-. Эту интерпретацию подтверждает далее то, что, как и в случае с раной от луча света в кульминационном моменте поэмы, здесь также оказывается, что порождающему вдохновение полету, начатому жестоким и освобождающим жестом конного воина, предшествует пролепсис этого полета. Ибо строка «полет крутой» передает не только направленную вниз траекторию копыт коня, но одновременно и внезапное предвкушение лирической героиней полета вверх, которое предшествует ее соприкосновению с ранящей «пятой».

Обладающая эффектом преображения звуковая игра на слове всадник, которая лежит в основе порождения семантической и, следовательно, символической функции музы в поэме «На Красном Коне», чрезвычайно напоминает звуковую игру с именами Блока и Ахматовой в соответствующих циклах; здесь, впрочем, «имя» — это, напротив, анонимное именование, которое таким образом лишено угрожающего ономастического очарования двух других имен. Безымянность всадника свидетельствует о том, что он — эманация мифа и, каким бы грубым и насильственным ни казалось его воздействие на Цветаеву, он никогда по-настоящему не овладевает ею — не околдовывает ее, — как способны это сделать реальные Блок и Ахматова. Всадник — образ «Другого», однако он не обладает удушающей, внешней реальностью; иными словами, он — идеальная муза Цветаевой.

Любовное обращение всадника к Цветаевой в заключительной строфе поэмы с предельной остротой выражает ее освобождение от пола, последней преграды ее гению:

И шепот: такой я тебя желал!
И рокот: такой я тебя избрал,
Дитя моей страсти — сестра — брат —
Невеста во льду — лат!

Моя и ничья — до конца лет.

Я, руки воздев: Свет!
— Пребудешь? Не будешь ничья, — нет?
Я, рану зажав: Нет.

Автограф поэмы «На Красном Коне», заключительные строки

Именование поэта словом среднего рода дитя и уравнивание понятий сестра и брат повторяют мысль о том, что поэтическое освобождение для Цветаевой как женщины-поэта возможно только с уничтожением всяких половых различий и самого ее тела, маркирующего ее как женщину. Здесь же лежит объяснение того, почему она должна обречь себя на безбрачие («Не будешь ничья, — нет?») ради опыта духовного просвещения («Свет!»)[135]. Через асексуальное (антисексуальное) соединение с всадником на красном коне она достигает цельности существования, которая ранее была ей недоступна. В освобождении от гендерных преград она одновременно освобождается от безответности своего желания, которая отравляет ее отношения с Блоком и Ахматовой. Всадник желает и выбирает ее так же, как она желает и выбирает его; риск сексуальности и границы субъективности рассыпаются в этой бесконечной взаимности неоднозначной активности в деле вдохновения. Однако язык, которым Цветаева выражает этот асексуальный, духовный идеал, насыщен эротической страстью. В области поэтического воображения любовь и поэзия сливаются, отождествленные вдохновительным союзом Цветаевой и всадника, сливаются, отвечая ее глубочайшей творческой интуиции; всадник, выбрав ее в качестве возлюбленной, тем самым одновременно подтверждает ее поэтический гений.

В конечном счете, этот союз принадлежит более к области потенциального, чем реального, — это не-соединение, находящееся в состоянии непрерывного становления:

Немой соглядатай
Живых бурь —
Лежу — и слежу
Тени.
Доколе меня
Не умчит в лазурь
На красном коне —
Мой Гений!