Марина Цветаева. Твоя неласковая ласточка

Москва, 12 июля 1911 г.

Пишу вам сейчас, дорогие, из Москвы. Только что встал — Марина еще спит. Я сижу в кабинете ее отца.

Чувствую себя прекрасно. После дороги совсем не устал, т<ак> к<ак> ехать было прекрасно.

Странно как-то, что вы так далеко. <…>

Москва сейчас странная, совсем пустая — мертвый город. Был в Гагаринском переулке — показывал Марине наш дом. Внутрь нас не впустили, очень на нас косились (вероятно побаивались немного). Наш сад почти совсем вырубили и развели на его месте английский цветник. От сирени остался только один чахлый куст. Жасмину совсем не осталось. Все террасы густо заросли виноградом.

Сегодня едем на Ваганьковское кладб<ище>. Там похоронена тоже мать Марины.

Сережа пишет из Трехпрудного. Будущий тесть — в отъезде. Дом в Гагаринском — дом его бабушки, Елизаветы Никаноровны Дурново, урожденной Посылиной. Похоронены на Ваганьковском она и старший брат, Глеб, который умер семи лет. Со стороны Марины — дед Мейн и мать.

Но пора в путь, в Башкирию, на кумыс. Проехали Самару, обосновались в Усень-Ивановском Заводе Уфимской провинции, в том селе, где когда-то на берегу реки Усень был медеплавильный завод, построенный уральским промышленником Иваном Петровичем Осокиным. В былые времена туда бежали раскольники. Рядом долго уживались русские, башкиры, чуваши, мордва, персы, шведы. Место славилось кумысом.

Сережа дает знать о себе 15 июля 1911-го: «Милая Ли-люк и Вера! Как у вас сейчас в Кокте<бе>ле. Я страшно счастлив. Целую». Марина более подробна: «Сереженька здоров, пьет две бутылки кумыса в день, ест яйца во всех видах, много сидит, но пока не потолстел. У нас настоящая русская осень. Здесь много берез и сосен, небольшое озеро, мельница, речка. Утром Сережа занимается геометрией, потом мы читаем с ним франц<узскую> книгу Daydet <Доде> для гимназии, в 12 завтрак, после завтрака гуляем, читаем, — милая Лиля, простите скучные описания…»

В общем и целом все замечательно. Нельзя сказать, что болезный Сергей замкнут исключительно на себе. Видеть и писать он умеет. Подспудно его многое тревожит.

Усень-Ивановский завод, 31 июля 1911 г.

Милая Лиля! Дни бегут совсем незаметно. Вот уже шестнадцать дней, как мы сюда приехали. — Пока писем от тебя не получал. Неужели ты мне не пишешь? Немного страшно — не произошло ли чего-нибудь в Коктебеле.

Как ты отнеслась к моему решению жить в Москве? Верно хорошо?

Мы живем в очень интересном селе. Оно совершенно русское (хотя вру — здесь много татар), настолько русское, что можно свободно перенестись фантазией лет за пятьдесят и представить себе крепостное право. Недавно в наше село приезжал губернатор (здесь недород и он приезжал для ознакомления с урожаем).<…>

Ты конечно пробегаешь глазами письмо и ищешь места с описанием занятий. Да, я занимаюсь. Готовлюсь к экзамену и еще занимаюсь языками с Мариной. <…>

— Был на кладбище[12]. Глебина могила в хорошем состоянии, а бабушкиной не нашел. Заплатил за уборку. <…>

По обыкновению не могу довести письма до конца. Сейчас уже почти совсем темно. Марина сидит у себя в комнате и что-то пишет, кажется стихи.

Веселость не покидает их. Марина пишет о себе в третьем лице: