Марина Цветаева. Твоя неласковая ласточка

Как в час, когда народ расходится,
Мы нехотя вошли в собор,
Как на старинной Богородице
Вы приостановили взор.

Как этот лик с очами хмурыми

Был благостен и изможден
В киоте с круглыми амурами
Елисаветинских времен.
…..
Как голову мою сжимали Вы,
Лаская каждый завиток,
Как Вашей брошечки эмалевой
Мне губы холодил цветок.

Как я по Вашим узким пальчикам

Водила сонною щекой,
Как Вы меня дразнили мальчиком,
Как я Вам нравилась такой…

(«Как весело сиял снежинками…»)

Место Незнакомки занимает подруга. От Вечной Женственности остается лишь музыка стиха и вечная женскость. Не очи синие бездонные, цветущие на дальнем берегу, но очи хмурые Богородицы. Кощунственная ласка внутри храма. Не перья страуса, но брошечка. Чело Бетховена в страусиных перьях — нонсенс.

История любви, от знакомства до разрыва. Семнадцать стихотворений. По крайней мере одно из них — редкостного звучания:

Есть имена, как душные цветы,
И взгляды есть, как пляшущее пламя…
Есть темные извилистые рты
С глубокими и влажными углами.

Есть женщины. — Их волосы, как шлем,

Их веер пахнет гибельно и тонко.
Им тридцать лет. — Зачем тебе, зачем
Моя душа спартанского ребенка?

Вознесение, 1915

(«Есть имена, как душные цветы…»)

Это аллюзия на начало романа Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода»: «Ее лицо было заплакано, и слезы капали отовсюду: из глаз, из носу и из глубоких врезов в углах ее губ, которые делают ее рот трагичным», а также отзвук Брюсова: «Есть думы-женщины, глядящие так строго…» («Скука жизни», 1902), но в основе, как это ни парадоксально, по способу запева, — Некрасов: «Есть женщины в русских селеньях».

Девочка-мальчик, спартанский ребенок. Какой же тут пол — речь о душе. Подобных нот — жалостливости и покорности — у МЦ, кажется, нет нигде. Ну, разве что: «Мой милый, что тебе я сделала?» («Вчера еще в глаза глядел…», 1920). Но это общий вопль женщин всех времен, а цикл «Подруга» первоначально назывался «Ошибка» — плод собственного, частного опыта. Совместное житье, поездки по разным городам (Ростов Великий, Петербург, Харьков), схватки из-за лидерства, ссоры, скандалы, ревность, ненависть, отчаяние, война характеров — весь набор смутной, слепой, незаконной страсти, не говоря о фантасмагорическом Маринином хотении понести ребенка от возлюбленной. В стихах все это гармонизовано, наяву — дребезг и раздрай. На материнское приключение безоблачно смотрит Аля, которую Марина приводит к Соне в Хлебный переулок, по соседству, и пока Марина с Соней читают друг другу стихи, голубоглазая девочка играет с живой обезьянкой, любимицей Сони.

Этот «шлем» и название книги Парнок «Вполголоса» (1926) сами по себе попадут намного позже в стихотворение Пастернака «Лето в городе»:

Разговоры вполголоса,
И с поспешностью пылкой
Кверху собраны волосы
Всей копною с затылка.
Из-под гребня тяжелого
Смотрит женщина в шлеме,
Запрокинувши голову
Вместе с косами всеми.

1953

София Парнок, под своим именем, хвалебно писала о нем в статье «Б. Пастернак и другие» (1924), не жалуя Цветаеву и Мандельштама, и он был одним из тех немногих, кто хоронил ее, умершую в нищете (1933).

Мандельштам, еще в девятнадцатом году обронив чудный стих «Обула Сафо пестрый сапожок…», откликнется — с некоторых пор не читая и почти не зная того, что писала МЦ, — на цветаевскую ноту через много лет: «Есть женщины сырой земле родные…».

Был ли ответ со стороны Софии? Был, и не один, много стихов, под знаком Сафо, ее строки: «Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою…».