Марьинские клещи (сборник)

Зина не успела ей ответить — распахнулась дверь, в избу вступил дед Арсений, известный в деревне коновод, долгие годы он служил на конюшне, и теперь, в войну, помогал конюху, когда надо было починить вожжи, сбрую или седло.

— Опять пришёл! — зыркнула на него Зина, не скрывая неприязни.

— Пришёл, — прохрипел дед. — Может, больше не приду.

— Садись в угол, — приказала Морозова.

Дед покорно сел на лавку в углу.

Клава не понимала, что происходило, но не стала расспрашивать подружку, не к месту было.

Дед Арсений, обутый в валенки, в потёртой фуфайке, сидя на лавке в углу, наблюдал, как ужинали дети.

Зина поставила на стол большой чёрный чугунок, вынутый из русской печи. Она выделила братьям и сестрам по три варёных картофелины, водрузила миски с квашеной капустой.

— Я хлеба хочу, — попросил пятилетний Витёк.

— Ешь без хлеба, — отрезала Зина.

— Хлеба хочу, — захныкал Витёк.

— Ешь так, — повысила голос Зина. — Не хныкай, а то и завтра не дам хлеба, а завтра хлеб будет.

Это, похоже, успокоило Витька.

Дети чистили свои картофелины, заедали капустой. Зина тоже принялась за еду, очистила тёплую картофелину, но и зорко продолжала следить за тем, как ели младшие, и тому, кто старался, положила ещё по одной картофелине. После она принесла в жбане брусничный квас и разлила по кружкам.

Когда ребята выпили квас, дед Арсений встал с лавки, пошёл к двери, уходя, не сказал ни слова.

— Чё это он? — не удержалась Клава.

— А ты разве не знаешь? — удивилась Зина.

— Не знаю, — сказала Осокина.

— Афоня или председатель, их не разберёшь, приказал ходить в те семьи, где есть работающие на фермах, смотреть, не поят ли они своих детей колхозным молоком или обратом, — пояснила Зина. — Как бы вроде чего с фермы не унесли. А у нас мама, ты знаешь, там работает. Вот дед и ходит, уж в третий раз приходил, всё выслеживает.

— Ну и дубы! — вырвалось у Клавы.

— Да, не принимай близко к сердцу, — махнула рукой подружка. — У начальства свои причуды, их не поймёшь, чего они хотят.

— А насчёт леса что? — напомнила Клава.

— Афоня сказал, в четверг выделит нам подводу доехать до Троицкого, а оттуда на районной машине отвезут прямо в лес.

Клава и Зина вместе с другими девушками и женщинами из Чурова в прошлом году были на заготовках.

— Опять в Ростопкино? — уточнила Осокина.

— Туда же, так он сказал, — подтвердила Зина. — Дурачьё какое-то! Будто леса нет рядом, вон его полно, так нет, надо гнать людей за сто километров, здесь взяли да и наладили бы заготовку.

— Ладно, я пойду, — прервала её Клава. — А то совсем тёмно на дворе.

И она вышла на улицу.

На другое утро дед Арсений пришёл в избу, где была колхозная контора.

— Ты, Иван, как хошь, а я больше не ходок к Морозовым, — с порога бросил дед в лицо Афанасьеву. — Ты сам сходи туда, да поужинай с ними. Хлеба у ребятишек и то нет, а ты меня заставляешь следить. Ты, Иван, истинный зверюга! Выпиши со склада для Морозовой муки, пусть хлеб испекут.

— Не учи учёного, — вздыбился бригадир. — Сам знаю, кому выписать.

После памятного разговора в правлении дед Арсений больше не появлялся в избе Морозовых.

Люди в Чурове, несмотря на лихолетье войны, сохраняли в себе совесть, будто самую большую драгоценность. Калитки в палисадниках и двери в домах не запирали — не было такой моды. Если кто куда уходил, приставлял колышек к двери, и все знали, что хозяина нет, никто ничего не трогал. Никто никого старался не обижать, делили и последний кусок хлеба пополам. Драки, которые раньше иногда приключались в праздники, в это тяжелое время как-то совсем забылись, их не было. Да, жили бедно, трудно, но без грехов и скандалов. Каждый, насколько он мог, чувствовал всю деревню, как одну большую семью.

Принес Павлуша похоронку

Потемну Клава вышла из избы и направилась к ферме.

Накануне бригадир дал ей наряд — разносить корма коровам и телятам.

Она вошла в полутёмный тамбур, сразу ощутила нежный запах свежего сена, парного молока, почувствовала неуловимо родное, которое умеет распознать только тот, кто родился в деревне и рос в неотступном соседстве с телятами, ягнятами, жеребятами.

Она сняла рукавичку и взяла в ладонь шуршащее сено.

И невольно вспомнила июльскую жару, тяжелый сенокос на дальних угодьях. Жили прямо на луговине, в наскоро устроенных шалашах. В три часа утра поднимались, брали в руки косы, вставали друг за другом, шли по бочажине, скашивая густую с обильной росой траву в тугие валки. А когда всходило солнце и начинало палить нещадно, наскоро передохнув, девчата опять брались за дела — растрясали влажные вчерашние копны, сушили, переворачивали, сгребали, стоговали. И всё — руками. Иной раз заканчивали уже за полночь. От такой нагрузки Клаве однажды стало плохо — кровь пошла носом, потемнело в глазах. Еле дошла до шалаша, упала, как убитая.

Ворота изнутри приоткрылись, Клава увидела тетю Дуню Морозову.

— Здрасте, — сказала Клава, — я к вам пришла помогать.

— Это хорошо, дочка, — ласково произнесла доярка. — Пойдем, я тебе покажу.