Марк Антоний

Нет, было очевидно, что Фадия не в порядке, но я зачем-то все равно спросил.

— Она умерла, — сказала мама. И от неожиданности, от растерянности я ответил:

— Как, уже?

— Да, — сказала мама. — Минут десять назад.

Всего десять минут мне нужно было, чтобы успеть с ней попрощаться.

Я сел на пол и посмотрел на маму. В ее глазах вдруг мелькнула короткая и яркая вспышка нежности, она вспомнила меня ребенком. Я заметил, что под мамиными ногтями — запекшаяся кровь.

— Это кровь Фадии? — спросил я.

Мама взглянула на свои руки, нахмурилась и пошла к чаше для умывания.

Великолепное Солнце, как бессмысленна жизнь, природа рождает миллионы непохожих друг на друга, неповторимых особей, чтобы почти немедленно предать их забвению.

— А ребенок? — спросил вдруг я. — Я совсем о нем забыл.

— Неудивительно, — сказала мама. — Где ты был, Марк?

— Я не знаю, — ответил я. Я был в прострации, и мне казалось невозможным выдумать хоть какую-то ложь, но и правду я говорить не хотел.

В смерть Фадии я не совсем верил. В конце концов, думал я, она столько раз меня об этом предупреждала.

А я и не слушал. Наоборот, Фадия так часто говорила о своей смерти, что я совершенно перестал ей верить.

Еще я подумал: интересно, а сейчас ей темно?

А потом я горько заплакал. Ты же знаешь этого сентиментального Марка Антония, и я его знаю, но мои слезы все равно удивили меня. А потом ко мне вынесли моего первенца. Я сидел, и его положили у моих ног. Пришлось встать, хотя колени пошатывались. Сверху вниз смотреть на него было еще тяжелее. Это был крошечный, синеватый человечек, живой и двигающийся, но еще слишком маленький. В общем-то, я мог закончить все для него с самого начала. Я знал людей, которые просто оставляли таких недопеченных детей, и, наверное, это было актом милосердия. Но я так не смог, взял его на руки (это был мальчишка) и поднял над головой. Он был такой крошечный и скользкий, я очень боялся его выронить.

Акушерка посмотрела на меня вопросительно, но потом склонила голову набок. Я признал ребенка, а значит его ждала жизнь и смерть по всем правилам, только очень маленькая. Маленькая жизнь, маленькая смерть.

Конечно, ему не полагалось имя, но про себя я дал ему, как и полагается первому сыну, свое собственное, причем тут же.

Он был не слишком похож на человека, но на Марка Антония — вполне.

Я спросил маму:

— Ему холодно?

— Да, — сказала мама. — Ему нужно очень много тепла.

Она тоже была озадачена моим поступком, но — в хорошем смысле.

Потом пришло время посмотреть на Фадию.

Она была такая маленькая, а крови в ней было так много. И я видел распущенные, длинные-длинные, ее прекрасные волосы. А лицо — безмятежное, словно она спит. И никакой боли.

Я надеялся, что хотя бы в последний момент, и правда — никакой боли. Рядом с Фадией горела лампа, которая больше не нужна была ей для того, чтобы уснуть. Я ее потушил.

Что касается моего сына, мы с мамой укутали его в тридцать три одеяла, и колыбель поставили ближе к очагу.

Дальше все вспоминается с трудом. Приехали родители Фадии, ее мать плакала и кидалась на пол, и проклинала меня, хотя после извинялась, она ведь не думала, что я что-то сделал не так, моя вина осталась между мной и Фадией.

Отец Фадии вел себя достойно и неожиданно. Он обнял меня и выразил надежду, что Фадия была счастлива, и что его внук будет жить, если уж я был к нему так милосерден.

— Юнона оценит твою любовь к Фадии, — сказал он. — И даст вашему мальчику шанс.

Да и я, признаться честно, подумал об этом. Спеленутый, в колыбели, он выглядел куда менее печально — почти обычный ребенок: маленький носик, милый разинутый рот и все дела.

Но он почти не плакал.

— Ты все время плакал, — говорила мама. — Хотел внимания.

А мой сын, в основном, спал в тепле, слишком слабый даже, чтобы питаться от кормилицы самостоятельно.

Моя мама переселилась к нам, чтобы ухаживать за ним, как и мать Фадии. Они даже неплохо ладили, как семья, хотя мой сын и оставался единственной ниточкой, которая их связывала.

А потом был большой погребальный костер. Я смотрел на Фадию, спеленутую саваном так же тесно, как младенец, и думал о конце и начале жизни в непривычно глубоких для меня выражениях. Она очень быстро исчезла в огне. Быстрее, чем это бывает обычно. Как будто она и существовала не вполне.

Мой сын умер через неделю. Три дня я был с ним, четыре дня не мог выдержать напряжения и, пьяный, грязный, возвращался только к рассвету. Но тогда я сразу шел к нему, и он держал меня за палец. Я даже и не думал, что такие крошки умеют вот так.

Тогда мы много разговаривали.

Я говорил: