Марк Антоний

В тот вечер я привел его к себе в гости и с радостью оказал ему первую помощь. Мне было приятно помочь кому-то такому добродушному, такому светлому, кому-то настолько лучше меня. Мы долго говорили, я отчего-то представил себя с худшей стороны. Наверное, мне хотелось проверить, будет ли он общаться со мной, если узнает, какой я конченный человек.

Долгий список моих недостатков окончился главным.

— И, кроме того, у меня ужасная привычка, я ем, пока меня не начинает тошнить.

— Как собака?

Я кивнул.

— Вот такой я человек.

— Но ты побежал меня спасать, думая, что на меня напали разбойники, да? Возможно, вооруженные.

Я пожал плечами.

— Да, я без балды вообще.

Архелай засмеялся и сказал:

— Но это, пожалуй, перебивает некоторые твои недостатки. Во всяком случае, последний. Ты знатен?

Я помахал рукой перед его носом, мол, не особо-то, но и не то чтобы совсем нет. Объяснять такое — слишком долго, греки обычно плохо разбираются в том, чем нобили отличаются от патрициев. Тем более, как это может быть, что отец мой — плебей, а мама — патрицианка, но я-то все равно плебей, но при этом не плебей с улицы, а плебей знатный. Но как может быть знатным плебей? И так далее, вот все эти вопросы. Нет уж, спасибо.

— Марк Антоний, — сказал я. — Не знаешь? Марк Антоний Оратор. Мой дед. Он был консулом и даже цензором.

Архелай задумчиво покачал головой.

— Никогда не слышал, прости.

— Ну да. С чего бы тебе, в принципе, слышать о нем, — сказал я. — О, Гай Антоний Гибрида! Мой дядя.

— Да, — задумчиво сказал Архелай. — Пожалуйста, больше никому не называй имя своего дяди, а если тебя спросят, не из того ли ты рода, то лучше говори, что он твой дальний родственник или это совпадение.

Тут я вдруг понял, почему отношения с греками в моей группе складывались у меня не слишком-то хорошо. Я хлопнул себя по лбу.

— Ну точно! Он же мудак!

Архелай улыбнулся, я казался ему смешным, но он стеснялся надо мной смеяться.

Мы стали закадычными друзьями, благотворное влияние набожного и спокойного Архелая даже несколько освободило меня из плена попоек и азартных игр. У него был здесь дом получше моего, и я к нему переселился, тем более, что мое присутствие держало в узде зловредных кузенов Архелая.

Я всегда старался его подбодрить и защитить, потому как Архелай был совершенно беззащитен перед этим миром. У него не имелось щита из смеха, не имелось щита из жестокости, и он шел по жизни с широко открытыми глазами и поднятыми руками.

Когда он уехал, мы клятвенно пообещали друг другу переписываться, обменялись адресами и крепко обнялись. Правда, мы потерялись, ибо вскоре я крайне радикально сменил место жительства, как, впрочем, и Архелай. В следующий раз мы встретились там, где я меньше всего ожидал.

— Знаешь, — сказал Архелай. — Марк Антоний, которого ты описал мне в первый вечер нашего весьма примечательного знакомства не совсем похож на того Марка Антония, которого знаю я.

— Но это же хорошо? — спросил я.

— Наверное, — ответил Архелай. — Сложно сказать. Я знаю только одного Марка Антония.

Он был такой хороший, чистый и светлый человек, что до сих пор, когда я делаю что-то плохое, в голове у меня звучит его мягкая, наполненная канцеляризмами, нервная речь. Но он не осуждает меня, а просто напоминает, что знал несколько другого Марка Антония.

Вот, мы расстались, у Архелая закончилась его профессиональная, так сказать, переподготовка, и обозначились какие-то важные праздники в Каппадокии.

После отъезда Архелая я думал даже побить, наконец, его оставшихся в городе наглых кузенов, но в конце концов отказался от этой мысли.

Письма из Рима приходили однообразные. Курион писал, что Красавчик Клодий пребывает в добром здравии и устраивает на улицах реальную жесть, он терроризирует богачей и несколько утомил уже таких важных людей, как Помпей и Цезарь, но никто не решается с ним что-либо сделать.

Курион никогда не писал мне про Фульвию, но подразумевалось, что она с Клодием. Впрочем, с кем еще ей было быть? Думаю, соврав о нас (сильно ли?) Фульвия совершила чуть ли ни единственный поступок, о котором пожалела в жизни. И, наверное, для нее все сложилось хорошо. Я уехал и увез с собой ее любовь. На самом деле, Фульвия не могла позволить себе развестись с народным трибуном Клодием, стремительно делавшим свою головокружительную карьеру, и выйти замуж за меня.

Кем я, строго говоря, являлся?

Я был сам не свой, и хотя с учебой у меня все оставалось прекрасно, я не мог найти себе места. Впрочем, разве это не вечная проблема великолепного Марка Антония?