Марк Аврелий. Золотые сумерки

«Авидий Кассий, как мне кажется, жаждет императорской власти, что открылось еще при твоем отце. Он собирает значительные средства, и я желал бы, чтобы ты приказал наблюдать за ним. Все наше ему не нравится. Над нашими письмами смеется, тебя называет философствующей старушонкой, меня же расточительным дураком. Подумай о том, что следует предпринять. Я не питаю ненависти к этому человеку, но вспомни — ты оказываешь плохую услугу себе и своим детям, имея среди лиц, носящих военный пояс, такого человека, которого воины с удовольствие слушают и с удовольствием видят».

К этому письмо был подколот ответ Марка Аврелия, извлеченный его доверенными лицами из архива скончавшегося Вера.

«Я прочитал твое письмо, в котором больше беспокойства, чем императорского достоинства. Оно не сообразно с обстоятельствами нашего правления. Ведь если ему суждено свыше стать императором, то мы не сможем погубить его, хотя бы даже и желали этого. Вспомни изречение твоего прадеда, божественного Траяна: «Никому еще не удавалось убить своего преемника».

Если не суждено, то без всяких жестокостей с нашей стороны, он сам попадет в сети, расставленные ему судьбой. Добавь к этому еще и то, что мы не можем объявить виновным человека, которого, как ты говоришь, любят воины. Сущность дел об оскорблении величества такова, что даже те, чья виновность доказана, кажутся жертвами насилия. Ведь тебе известно, что сказал по этому поводу твой дед Адриан: «В жалком положении находятся императоры, ведь только после того, как они убиты, люди способны поверить, что заговор с целью захватить тираническую власть, действительно существовал».

Я предпочел взять в качестве примера Адриана, а не Домициана, который, говорят, первый высказал эту мысль, так как самые лучшие выражения в устах тиранов не обладают тем весом, каким они должны были обладать. Итак, пусть Авидий ведет себя, как хочет — тем более, что это хороший полководец, строгий, храбрый и необходимый для государства. Что же касается твоих слов, чтобы смертью его предохранить моих детей, то пусть уж совсем погибнут мои дети, если Авидий заслужил большую любовь, чем они, и если для государства будет полезнее, чтобы был жив Кассий, а не дети Марка».

Император задумался — что изменилось с того момента? В сущности ничего, разве что, досконально обдумывая слова Фаустины, можно сделать вывод, что кто-то в городе упорно связывает дальнейшее благоденствие Рима с именем сирийца. Вот тот зародыш заговора, таивший реальную опасность планам организации новых провинций на севере.

Вот он, ларец Пандоры.

Угроза свернулась клубком в столице! В сердце империи, где, как утверждал Фронтон, он за всю жизнь менее всего встречался с искренней теплотой, для обозначения которой в латинском языке будто бы не было слова.

Теперь стало понятно, почему Фаустине являлся демон Домициана! Вот о чем мятежный дух хотел предупредить далекого наследника — о мятеже Сатурнина, ведь этот бунт в Галлии сорвал планы овладения Дакией. Насторожись, Марк, присмотрись, прислушайся!.. Аналогия, конечно, наивная, шибающая в нос суеверием, но после случая с серебряным бокалом Марк всерьез задумался о первоочередных мерах, направленных на предотвращение угрозы, способной сорвать его планы организации двух новых провинций.

Авидий был направлен в Сирию прошлой осенью, вскоре после сражения при Карнунте, и сразу показал себя как толковый и жесткий администратор. Прежде всего, он навел порядок в расквартированных в Сирии и в других восточных провинциях легионах. На то ему были даны особые полномочия. Марк при личной встрече так и заявил — он считает Авидия ответственным за все, что творится на восточных берегах Внутреннего моря. Если тебе нужны дополнительные права, добавил император, ты их получишь.

Появившись в Сирии, Авидий для начала приказал распять легионеров, которые силой отнимали добро у провинциалов. Он первый придумал такого рода казнь: ставил громадный столб высотой в восемьдесят, а то и в сто футов* (сноска: 30–40 метров), и осужденных на казнь привязывали к нему, начиная с верхнего конца бревна и до нижнего. У нижнего конца разводили огонь; одни сгорали, другие задыхались в дыму, третьи, которые висели повыше, — от страха.