Марк Аврелий. Золотые сумерки

Клавдия поднялась. Наместник проводил ее в вестибюль. Вышел первым. Здесь, в прихожей, и случилось невероятное. Гость — вполне обрюзгшая громадина с искалеченным лицом, в римской тоге, — неожиданно вскинул руку в приветствии и, шагнув вперед, воскликнул.

— Аве, цезарь! Аве, великий!..

В следующее мгновение он заметил Клавдию. Его бросило в краску, особенно густо забагровел шрам, пересекавший левую щеку. Вольноотпущенник отступил на шаг, поклонился и уже более спокойно добавил.

— Приветствую тебя, правитель Азии!

Перевел дух и стоявший рядом с ним человек в военном плаще. Лицо, мгновение назад окаменевшее при виде незнакомой дамы, теперь расслабилось. Он криво улыбнулся, похлопал гостя по плечу и заявил.

— Ну — ну, Витразин, не так горячо.

Точно, это же Витразин! Клавдии доводилось встречаться с ним в Риме. Там вольноотпущенник всегда был бурно льстив, не гнушался лишний раз поклониться знатному и сильному. Здесь вел себя куда уверенней.

Между тем Авидий Кассий даже глазом не моргнул, услышав святотатственное приветствие гостя. Наместник поднял руку и пожелал вошедшим здоровья. Затем представил их Клавдии. Витразин заявил, что они знакомы. Спутника же Витразина Авидий назвал Корницианом, своей правой рукой, начальником, так сказать, штаба. Корнициан не понравился девушке с первого взгляда. По виду казалось, что он недолюбливает весь мир. Какое-то внутреннее беспокойство — может, неуверенность в себе, обида, терзали его. Жесток он был, по — видимому, без меры, как, впрочем, и его хозяин. Любезностей, правда, не расточал.

В следующий момент в вестибюль вышел Сегестий. Успокоившийся Витразин, заметив центуриона, вновь изменился в лице и громко спросил.

— Что ты здесь делаешь, христианская собака?

Сегестий спокойно объяснил, что уволен из гвардии, а в городской когорте, то есть в полиции, служить отказался. Его выперли со службы, и он нанялся в охранники к госпоже.

Прощание вышло скомканным, холодным.

* * *

Проводив Клавдию, Авидий Кассий с гостями удалился в кабинет. Здесь Витразин, вполне оправившийся от нежданной встречи с Сегестием, сразу объявил.

— Великий цезарь, «философ» при смерти. Он сейчас находится в Сирмии, в своей ставке. Собрался выехать в войска на границе, да не тут-то было. Ему досаждает кровавый понос.

— Достойная награда для «философа», — откликнулся Корнициан.

— Заткнитесь, — коротко выразился Авидий. — Не смейте без нужды трепать имя божественного правителя.

— Как? — Витразин не смог скрыть удивления. — Он уже стал божественным?

— Он им всегда был, — ответил Авидий. — Как бы не повернулось дело, моим первым указом, первым обращением к сенату будет просьба объявить Марка богом. Что есть, то есть. Насчет поноса сведения верные? — обратился он к Витразину.

— Вернее не бывает, — ответил вольноотпущенник и протянул наместнику запечатанный свиток.

— От нее? — спросил Авидий.

— Так точно, господин, — неожиданно по военному ответил Витразин.

Наместник отошел в сторону, уселся в кресле спиной к гостям, осмотрел печать, развернул свиток и принялся читать. Ознакомившись, не поворачиваясь, спросил.

— Что еще?

— Условия, которые выдвинул сенат.

— Давай.

Витразин приблизился мелкими шажками и протянул еще одну свернутую рулоном бумагу.

Авидий, не разворачивая, спросил.

— Все, как и было уговорено?

— Так точно, господин.

Наместник просмотрел свиток, затем спросил.

— Что требуется?

— Поставить подпись и приписать: «Согласен».

Авидий так и поступил.

Приблизился и Корнициан.

— Государь, не пора ли взяться за дело?

— Нет, — решительно возразил Авидий. — Пока я не получу официального извещения о смерти Марка, буду верен присяге.

— Но, господин, — возразил Корнициан. — Там при Марке Пертинакс. Он может перехватить инициативу и первым объявить себя императором. Причем, с согласия философа. Стоит ли соблюдать пиетет в отношении пусть и божественного, но слабого принцепса. Пора взглянуть на сложившееся положение трезво, с политических позиций.

— А я с каких позицию гляжу? — грубо оборвал его Авидий.

Корнициан не ответил, сделал шаг назад. Наступила тишина. Первым ее нарушил Авидий Кассий.

— Что касается Марка, я хочу, чтобы между нами все было предельно ясно. Ты, Витразин, изложишь мои слова Цивике, Цинне и другим дружественным мне сенаторам. Насчет божественности и величия Марка это не пустые слова. Я лично знал Марка, знал бремя возложенных на его плечи забот. Я всегда уважал и буду уважать его, как, впрочем, и Траяна, и Адриана, и, Антонина, пусть даже они и были тиранами. Я принимаю власть как законный преемник Марка Аврелия Антонина. Все его распоряжения, кроме похода к Северному морю, пересмотру не подлежат. Я считал и считаю, что крупная война с германцами — пагубная для империи затея. Их надо держать в повиновении политическими методами и за Данувий не переходить. Конечно, спешить не буду и рассмотрю все доводы на месте, в Паннонии. Ни один из преданных Марку людей не будет наказан, кроме проворовавшихся наместников и чиновников.

Корнициан и Витразин за его спиной переглянулись. Корнициан при этом позволил себе скептически скривиться.