Марк Аврелий. Золотые сумерки

Можно представить, какое изумление он испытал, когда напросившиеся на аудиенцию Квинт Эмилий Лет, а затем и этот громила Сегестий поочередно признались в соучастии. Лет утверждал, что это была его идея, а Сегестий прямо заявил, что Марция спрятана у него в доме, за ней присматривает Виргула. Далее добавил, что пока Марция не родит, Виргула не отдаст несчастную, ибо нет большего греха на белом свете, чем неблагодарность.

Марк даже поднялся с кресла, подошел к Сегестию, постучал пальцем по его голове, как бы спрашивая, в своем ли центурион уме?

— Неблагодарность к кому?

— К Спасителю. Он наградил нас светом, его заботами нам вручена несчастная Марция. Как же мы можем закрыть глаза, заткнуть уши, вымолвить — пусть погрязнет в пороке.

— Сегестий, не вынуждай меня применить к тебе закон за укрывательство и дерзкое неповиновение властям. Каждый из вас словно играет со мной в глупую игру: простит — не простит, но беда в том, что я не имею права прощать без достаточных оснований, и твои рассуждения этих оснований не дают. Это тебе ясно?

— Так точно, господин. Я знаю, вы поступите по справедливости. И Виргула знает. Марция верит.

— Во что верит? Что я нарушу закон и откажу ее владельцу в праве владеть ею?

— Не знаю господин, — Сегестий опустил голову, помотал ею, даже замычал от напряжения, потом неожиданно добавил. — Но верю.

Марк развел руками. Это была стена, они с центурионом находились по разные стороны этой стены, и, странное дело, ему, императору, повелителю мира, вдруг захотелось оказаться в компании с Бебием, Летом, Сегестием.

Это была неясная тяга, глубинная, легко одолимая, в пух и прах разбиваемая доводами разума, но кто бы мог предположить, до какой степени усилится это желание, когда Марк наконец взглянул на портрет Марции.

Уже на следующий после похищения день по городу поползли слухи о необыкновенной красавице, которая вдруг объявилась в Риме, о неодолимых чарах, с помощью которых она овладела преторианским трибуном Бебием Лонгом. Ради рабыни трибун, мальчик из хорошей семьи, отлично проявивший себя под Карнунтом, готов пойти на смерть. Ничего не скажешь, сильна ведьма! Те же, кому удалось взглянуть на прославившийся в одночасье портрет, высмеивали это мнение, уверяли, что такой красотке никаких чар не надобно. Каждый, кому посчастливиться взглянуть на нее, тут же теряет рассудок.

Понятно, с каким недоверием и плохо скрываемым возмущением выслушивал эти сплетни Марк Аврелий. Наконец потребовал доставить ему шкатулку. Оказалось, что вещественное свидетельство хранилось у самой Фаустины, которая, конечно, не могла не поучаствовать в очередной дворцовой интриге. На все упреки мужа, она отвечала гордо и непреклонно, что стояла и будет стоять на защите чести и достоинства семьи. Она презирает и будет презирать козлоногих сатиров, позорящих своими наклонностями звание римского патриция.

— Вспомни, с каким энтузиазмом твой Уммидий рядился в плащ философа?

Фаустина продолжала наступать на мужа.

— Вспомни, как егозил перед тобой? А теперь послушай, какие речи он произносит в городе: Марк устал, ослабел, выпустил вожжи из рук. Страной управляют вольноотпущенники, Фаустина убивает всех, кто ей неугоден. Ты полагаешь, эти бредни придают авторитет власти?

— Другими словами, ты требуешь, чтобы я применил в отношении Уммидия закон об оскорблении величества?

— Да, Марк! Пора показать, кто в Риме хозяин. Эту свору, называемую высшим сословием, можно удержать в повиновении, только зажав ее в кулак. Твой Уммидий, знаешь, из какой породы? Он из тех, кто никогда не примкнет к заговору против деспота, но всегда окажется в числе тех, кто первым начнет обличать и требовать жестокой казни для свергнутого тирана.

Это был веское утверждение, в нем было много правды, но ведь в данном вопросе разбирались не нравственные качества зятя или его наплевательское отношение к добродетели, а похищение рабыни. Он так и сказал Фаустине, на что она резонно ответила.

— Попробуй оторвать одно от другого, и очень скоро ты получишь заговор, с которым не так легко будет справиться. Боюсь, что на этот раз, мало будет принудить меня действовать. Глядишь, самому придется испачкать руки.

Император вышел из себя.

— Ты полагаешь, я сознательно натравливал тебя. Все знал и позволял тебе отравить Вера, убивать Галерию?! Уйди с глаз моих!

— Я уйду, — ответила Фаустина. — Я уйду к детям и буду молить богов, чтобы боги хотя на день вразумили моего шибко умного мужа.

Внезапно она распалилась.

— Да, ты стоял в стороне, возился со своими записями, воевал, устраивал государственные дела. Поступал разумно, в духе своего ведущего. Ты чист, но неужели ты никогда не задумывался, что твоя чистота следствие чьей‑то грязи. Я не буду корить тебя, изводить упреками, как этот низкий Уммидий. Я полагаю, ты мудр и найдешь достойный выход из этой ситуации.