Марк Аврелий

«Жители Трапезунта, — докладывал Арриан, — как и сообщает Ксенофонт, соседствуют с колхидянами. Что касается весьма воинственного и враждебного требизондцам народа, который он называет дриллами, то я думаю, что это савны. Они живут в укрепленных поселениях и не имеют царя. Прежде они платили дань Риму, ныне же предались разбою и перестали платить. Впредь, клянусь богами, мы возьмем с них дань или истребим их. За ними живут махелоны и гариохийцы, у которых царем Анхиал. Далее зидриты, подданные фарсаманцев. Далее лазы, у которых царем Маласс, получивший власть от тебя, и апсилы, которым царя Юлиана дал Траян. Их соседи — абаски, которым ты дал в цари Ресмага, и еще саниги, над которыми ты посадил Сападака в Севастополе. От Гиппа до Диоскурии мы видели Кавказские горы, высотой равные Альпам. Нам показывали вершину по имени Стробил, где, как гласит предание, Вулкан по приказу Юпитера приковал Прометея».

Эта по счастью сохранившаяся часть отчета — лишь один из примеров той поистине прометеевской энергии, с которой римская администрация действовала по всей Империи и в ее ближайших окрестностях. Адриану приходилось в Бесарабии отражать набег язигов и роксоланов. Вспомним еще, что Антонин и Марк Аврелий оказывали помощь жителям Ольвии против таврических аланов. Говорить по всем этим поводам о римском империализме значило бы буквально противоречить истине: единственной целью этих титанических усилий была защита Средиземноморья от бурного натиска неведомых племен. Для греко-римского мира было жизненно важно возвести против скифов-сарматов, уже овладевших древним Персидским царством до самого Персидского залива и Туркестаном до Индийского океана, такую преграду, чтобы они не могли с Кавказских гор и от устья Дуная хлынуть к Mare Nostrum[35]. Такой преградой были провинция Дакия (нынешняя Румыния) и вассальная Армения (Восточная Турция и Азербайджан). Завоевания, в которых упрекают Траяна, имели стратегический смысл. Они были опорными пунктами обороны Малой Азии и Сирии — в конечном счете законного эллинистического наследия. Но стоило ли ради этого вторгаться в Месопотамию? Это был тот же самый вопрос, что в начале 164 года стоял перед Марком Аврелием и на деле уже был решен.

Месопотамская кампания

Так что о том, чтобы Луций вернулся в Рим за титулом Армянского, речи уже не шло. Он честно предложил Марку Аврелию разделить этот титул, но тот дал знать сенату, что не считает себя достойным его. Он следовал все той же логике: брал на себя политическую ответственность, а коллеге в войске предоставлял играть роль Геркулеса, поражающего парфян. Впрочем, он еще колебался, не поехать ли ему в Сирию. Для Луция это было бы вдвойне неудобно: ведь именно теперь он должен справить свадьбу с Луциллой, которой 17 марта исполнялось пятнадцать лет. Приезд Марка Аврелия в Антиохию выглядел бы явно не вполне уместным: он в любом случае появился бы там в качестве главнокомандующего, чем бросил бы тень на своего коллегу и отошел от собственной роли верховного арбитра. Предложили компромисс: старший император должен был отвезти дочь в Эфес — роскошную столицу провинции Азия, — где и сыграть свадьбу. Но это было еще хуже: император доставлял себе неудобство — первое в жизни большое путешествие, — но не пользовался случаем появиться перед готовыми к войне легионами в двух днях морского пути оттуда. Наконец сошлись на программе-минимум: Марк Аврелий доехал с Луциллой до Брундизиума, где она села на корабль под охраной Луциева дяди Верулена Цивики Барбара. Фаустина с ней также не поехала, но это было естественно: она тогда каждый год носила ребенка.

Луций прибыл в Эфес. Луциллу провозгласили Августой наравне с матерью. Этого было уже многовато для неокрепшего рассудка капризной девицы, а все остальное — праздники на Оронте, свита из молодых военных и, главное, поклонение толпы, — совсем вскружило ей голову. У римских императриц была опасная привилегия: им поклонялись как Диане в Эфесе, как Артемиде на Хиосе, как Дафне в Антиохии. Многие из них возгордились от этого сверх меры, начиная от Юлии, дочери Августа, кончая Фаустиной Старшей — родной бабкой Луциллы. О Пантее с тех пор не было слышно, зато в хрониках появляются другие непонятные личности, в частности некий Агрипп по прозвищу Мемфис, которого Вер назначил «аполавстом» — министром удовольствий. Мы не будем в той же мере, как древние авторы, возмущаться его окружением из флейтистов и арфистов, актеров и танцоров — тех, кого так ценили и так чернили в высшем римском обществе. Но тут же возникают имена, не предвещающие ничего хорошего — среди них молодой египетский авантюрист Эклект, который приехал в Рим с домочадцами Луция, потом стал одним из ближайших служителей Коммода, преемника Марка Аврелия, а потом его же и задушил.