Марк Аврелий

Возврат к довоенной ситуации был для Вологеза поражением, но винить за это он мог только себя. Его утешала (но не избавляла от унижения) цена, которую заплатил противник ради того, чтобы даже не повторить завоевания Траяна и всего лишь обеспечить минимальную безопасность своих восточных провинций. А цена была огромная, что еще долго отражалось на Империи. Победоносные легионы вернулись, потерпев большие потери в боях — и лишились они лучших своих подразделений. Но прежде всего они занесли споры гибели для себя и для миллионов жителей Европы: чуму. Мор уже несколько месяцев косил их ряды. Кажется, взрыв эпидемии случился в Селевкии. Родилась даже легенда, что ее вызвал гнев богов за разграбление храма Аполлона. Некий легионер будто бы украл ларец со спорами того, что в истории получило имя «Антониновой чумы».

Этот мор, природа и последствия которого в точности неизвестны, до такой степени поразил воображение поздней Античности, что преуменьшать его масштабы никак нельзя. Но стоит ли именно чуме вменять нарушение хода истории, ускорившее конец ранней Империи? Чтобы ответить с уверенностью, надо было бы обратиться к другим, более изученным великим пандемиям. Об этой же известно, что она началась в 165 году на Тигре и вместе с легионами прошла по всей Европе. Год спустя достигла Италии, потом была отмечена в Галлии и, наконец, на самом Рейне. Нет сомнений, что в воинских лагерях и в Риме число жертв было огромно. Императорам пришлось запретить хоронить покойников в Городе и в частных владениях. Они решили отнести расходы на похороны на казенный счет и отмечали память особо выдающихся личностей, сраженных бедой, которая не обошла ни одно семейство. Безусловно, это можно назвать социальным катаклизмом. Он длился несколько лет, распространяясь вдоль больших дорог. Но невозможно оценить его влияние ни на экономику, ни на демографию, поскольку чума совпала с другими явлениями, в те же самые годы сотрясавшими ойкумену. Во всяком случае, можно предположить, что между разными факторами дестабилизации просматривалась связь.

Есть вероятность, что, например, эпидемия, начавшаяся в Вавилонии, принудила римлян изменить планы и свернуть восточную кампанию. Если так, то можно предположить далее, что стратегические цели войны были более внушительными (вплоть до оккупации Месопотамии, которую осуществил сорок лет спустя Септимий Север), и отказ от них вызвал недовольство в окружении Авидия Кассия. Кроме того, возможно, что потери от чумы в причерноморских легионах ослабили оборону дунайской границы и соблазнили германцев не мешкая войти в пределы Империи. Но рассказы древних историков, будто целые области превратились в пустыню, позволившие новым историкам предположить, что варвары устремились в эти пустоты, можно поставить под сомнение. Убыль сельского населения имела, конечно, другие причины. А вот смута от сбоев в работе администрации, особенно средств сообщения, возврат забытого чувства постоянной опасности, глубокая психологическая травма от смерти, скачущей по Империи, действительно ускорили исподволь нараставший кризис, и следы этого сохранились в коллективной памяти.

Парфянский триумф

Луций ехал быстрее чумы. Вместе с Луциллой и своим развеселым двором он вернулся в Италию морем. Мисенский флот дошел от устья Оронта до своей базы к концу мая 166 года. Возвратившихся встретили как героев. Фронтон, хотя он очень плохо себя чувствовал и вскоре умер, успел написать введение и несколько первых страниц из официальной истории Парфянской войны на основе донесений, полученных с гонцом от Кассия. Сохранившиеся отрывки не слишком ценны, и грустно слышать наставления ученика учителю, сделанные в форме почтительных пожеланий: «Ты можешь свободно рассуждать о причинах этой войны и особенно о наших первых поражениях, случившихся до моего прибытия… Чтобы справедливо оценили значение моих действий, надо особенно указать на большое превосходство парфян… Короче, подвиги мои таковы, каковы есть, но ты можешь представить их столь великими, сколь сочтешь за благо». Эти строки дают нам представление о непомерном тщеславии Луция и заставляют отчасти поверить намекам современников, будто Марк Аврелий терпел его все хуже и хуже. Вначале его простодушие хорошо гармонировало с обаянием, но теперь все затмили его претензии. Этого следовало ожидать. При режиме, требующем сильной персонализации одной из двух властей, двум правителям трудно одновременно исполнять одни и те же функции. Как бы ни был бескорыстен Марк Аврелий, ему было трудно стерпеть, что кто-то присваивает себе слишком заметную долю его заслуг.