Марк Шагал

Теперь Шагал чувствовал себя во Франции как дома. У него ни на миг не возникало ощущения бесприютности, которое в его возрасте испытывал ирландский поэт Йейтс, сетовавший на то, что «эта страна не для старика». Он стал привыкать к счастливой рутине, все шло своим чередом: работа, изучение основ керамики в мастерской гончара Сержа Рамеля, поездки в Париж к Иде, эксперименты с литографией в мастерской Фердинанда Мурло на улице Шаброль, тихая семейная жизнь с Вирджинией и Давидом. Дочь Вирджинии Джин училась в пансионе в Англии и приезжала только на летние каникулы. Одно из ранних керамических изделий Шагала посвящено Иде. Это небольшой белый изразец, покрытый эмалью, под названием «Обрученные» (1950). На изразце изображена полуобнаженная женская фигура в желтом ожерелье. Девушка потупила взгляд. Жених с венком из бирюзовых цветов тянется ее обнять. Эта простая, полная очарования работа производит совершенно иное впечатление, чем смертельная пустота «Кресла невесты» (1934). Она вся напоена любовью и светом — Шагал прекрасно мог это выразить, когда у него было соответствующее настроение.

У Шагала было свое видение любви, весьма притягательное для многих: часто на его картинах два лица или два тела сливаются в одно. В этом отношении Шагала можно назвать последователем философии Платона, персонажи которого ищут свои половинки, чтобы опять стать единым целым. Вновь и вновь художник воспроизводит в красках мысли, высказанные Аристофаном в диалоге Платона «Пир».

«Он рисовал любовь, но он не любил», — заметила Вирджиния Хаггард с сожалением, без упрека. Поразительное наблюдение, возможно сделанное под влиянием момента. Впрочем, Шагала можно понять. После бегства из России, изгнания из Франции, Холокоста, смерти Беллы и рождения Давида сил на переживания оставалось все меньше, так что можно простить художнику временную или даже длительную утрату бурных эмоций.

В начале 1950 года в Ванс приехал поэт Авром Суцкевер, с которым Шагал познакомился еще в Вильне. Во время войны Суцкевер шесть недель прятался на чердаке в Вильнюсском гетто, затем бежал в лес к партизанам. Нацисты его схватили и заставили рыть собственную могилу. Суцкевер чудом выжил: предназначенная ему пуля пролетела мимо головы. Позднее Суцкевера переправили на самолете в Москву, где он и оставался до конца войны. В 1947 году он эмигрировал в Палестину, а перед этим выступал свидетелем на Нюрнбергском процессе. В 1949 году он основал в Израиле ежеквартальный литературный журнал на идише «Ди голдене кейт» («Золотая цепь»). Суцкевер и Шагал вели активную переписку. Шагал посылал в журнал свои стихи и никогда не просил гонорара. Суцкевер был благодарным и верным другом, защищавшим Шагала от его критиков в Израиле. Шагал восхищался военным прошлым Суцкевера и его усилиями любой ценой сохранить литературу на идише. «Дружба Суцкевера была для Марка подобна оазису», — писала Вирджиния. В Вансе двое мужчин подолгу гуляли вместе. Суцкевер, всего на два года старше Вирджинии, держался с ней довольно отстраненно.

Стихи Суцкевера, в которых фигурируют «скрипки-розы» и «девушки-виолончели», сродни живописи Шагала. При их прослушивании возникает синентезия — содружественное ощущение. Даже если бы Шагал и Суцкевер не были друзьями, легко понять, почему художник согласился проиллюстрировать его книги. Оба были носителями еврейского, еще довоенного сознания. В их творчестве оживал быт еврейских местечек, о которых они сохранили самые нежные воспоминания. Например, стихотворение Суцкевера «Написанное на доске вагона» (1944) по форме представляет собой записку, приложенную к нитке жемчуга, которую выкидывает из направляющегося в Освенцим поезда парижская танцовщица Мари. Несмотря на то что тема стихотворения — убийство, в голосе лирического героя сквозят лирические ноты:

Если кому-нибудь суждено найти жемчужные бусы,
нанизанные на кроваво-красную нить,
что возле горла все тоньше,
словно жизненный путь,
теряющийся в тумане…

Это стихотворение перекликается с сочиненным на два десятка лет позднее стихотворением «Написано карандашом в запечатанном вагоне» Дана Пагиса, ребенком попавшим в нацистский концлагерь. В отличие от произведений Суцкевера, строки Пагиса лишены лиричности. Они лаконичны и невероятно мрачны. Это самое страшное и безысходное из известных мне стихотворений:

Здесь в этом эшелоне
я, Ева,
с сыном Авелем.
Если увидите моего старшего сына
Каина, сына Адама,
скажите ему что я…[53]