Марк Шейдер

И еще он говорит, что если я попытаюсь выкинуть какой-нибудь номер, то смогу испытать, как нож, входя в тело, царапает ребра. Очень неприятное ощущение – вот именно это царапание ребер. И ему плевать, мент я там или не мент в другом теле. В этом теле мне придет п*дец.

Он так и сказал.

А потом вышел из троллейбуса на следующей остановке, не сказав мне больше ни слова. И пока одно мое тело продолжало оставаться неподвижным на кушетке (всего пара часов осталась), мое второе тело плавно тронулось вместе с троллейбусом, уезжая от вооруженного ножом шахтера, от морга и вообще от всего.

Ханны больше нет.

И я узнал, что все время гонялся за самим собой.

Я думаю, из этой ситуации есть только один выход.

27

Тахта посреди единственной комнаты в квартире Рустама потерта, и пружины, торчащие из нее во все стороны, впиваются мне в спину и в бок, словно укусы множества насекомых. Одно мое тело едет на троллейбусе в сторону конечной остановки, другое медленно открывает глаза, лежа на тахте, плавно шевелит руками, и я чувствую, как сильно отлежал задницу и правую ногу. Придется размять ее и немного походить, минут пять, чтобы все пришло в норму.

Я смотрю на тахту.

Я рассматриваю занавески на окнах.

Я разминаю ногу.

Я думаю о том, что должен сделать.

Все должно закончиться тем же, чем и началось. По-другому в этой жизни просто не бывает. Если что-то заканчивается не тем же, чем оно началось, значит, оно еще не закончилось.

Одно мое тело выходит из троллейбуса на мороз и бредет к окраине города. Дорога проходит мимо террикона, затем через частный сектор, наконец через небольшую посадку. Второе тело бинтует ногу в том месте, где был укол, надевает штаны и натягивает свитер. Я совершенно точно знаю, что за моим первым телом следят, поэтому оно должно уйти как можно дальше от города, пока второе тело не положит всему этому конец. Моему первому телу необязательно оборачиваться, чтобы знать, что его не выпускают из поля зрения грозы, которые полны решимости закончить то, что они начали, а второму телу необязательно хотя бы раз побывать в том месте, куда оно сейчас направится, чтобы безошибочно найти его.

Чтобы делать что-либо качественно – что угодно, от управления государством до чистки унитазов, – нужно вдохновение. Я думаю об этом, пока одно мое тело идет через полосу посадки, лысые тополя, акации и какие-то кусты, а второе тело выходит из подъезда и сворачивает на улицу Коммунаров, над которой возвышается глухая блочная стена хрущевки, с гигантскими серпом и молотом и двухэтажной надписью «СЛАВА ТРУДУ». Я думаю о том, что Советский Союз, вероятно, развалился из-за того, что в этой стране полностью закончился запас вдохновения.

Совсем.

Я не могу сказать, что видел Советский Союз на всех этапах его жизни и во всех проявлениях – да едва ли хоть один человек может этим похвастаться, – но мое детство целиком прошло здесь, так что помню я достаточно, чтобы сказать: жизнь заканчивается тогда, когда заканчивается вдохновение. Это относится к человеку, и это относится к стране.

Одно мое тело выползает из леса на обледенелое поле и направляется к тропинке, протоптанной любителями самогона, регулярно наведывающимися в поселок. Второе пытается завести машину, простоявшую на морозе почти сутки. Я вспоминаю Советский Союз, и в основном эти воспоминания не вдохновляют.

Хрущевки и разваливающиеся сталинки.

Пиво на разлив в трехлитровых банках.

Прокуренные тамбуры плацкартных вагонов.

Магазины, заставленные банками с кабачковой икрой и оцинкованными ведрами.

Очереди.

О-о-о, очереди!

Да это целая поэма!

Погодите, я вам сейчас расскажу.

Пока одно мое тело незаметно оглядывается, замечая двух мужиков, идущих за ним на большом расстоянии, а второе наконец-то завело свой поседевший «Пежо» и прогревает мотор, я вспоминаю советские очереди.

Моя мама стояла в очереди за сосисками. О том, что в магазине будут сосиски, весь микрорайон знал за день, а то и за несколько. Вопросов «какие сосиски» ни у кого не возникало, потому что сосиски были единственной разновидности: «молочные». И очередь за ними занимали с ночи. Мама вставала в четыре часа утра и была в очереди далеко не первой.

Ближе к рассвету будили меня – вся родня, всей семьей мы одевались и шли к магазину для того, чтобы присутствовать при открытии. Потому что, если при открытии родственников не было, а потом они неожиданно появлялись – это было подозрительно, и очередь могла не поверить тебе. Я, сонный, держал за руку бабушку, которая здоровалась с соседями, улыбалась магазинному грузчику, и ждал, когда можно будет пойти доспать.