Маркиз де Кюстин и его "Россия в 1839 году"

Франции встречается «столь занимательная и поучительная книга», хотя это отнюдь не искупает всех ее погрешностей. «Все существенное, относящееся до фактов и наблюдений, уже давно сказано, а всяческие домыслы не достойны даже упоминания».

В этих последних словах квинтэссенция викторианского восприятия, которая объясняет почти мгновенное исчезновение книги Кюстина с горизонта английской и американской публики, несмотря на произведенный ею вначале фурор. Ясно, что английский читатель искал в подобных книгах только «факты и наблюдения». Философские и политические прозрения — то, что составляет величайший интерес для наших современников — совершенно не воспринимались викторианцами. Анализ этого явления относится скорее к задачам историков, а не критиков Кюстина. Возможно, объяснение заключается в тех особенностях темперамента, которые отвращали викторианских читателей от всего изящного и глубокого, что было в культуре XVIII века, к которой по сути дела принадлежал Кюстин, но которая уже теряла свое значение и смысл в век наступающего материального прогресса.

Критика отнеслась к «России в 1839 году» с достаточной строгостью, а что касается тех ее аспектов, которые в то время более всего интересовали рецензентов, она была не так уж несправедлива. Преимущественно нападали на содержавшиеся в ней многочисленные ошибки и несуразности. Однако Кюстин заранее отвергал все подобные обвинения, предвидевшиеся им еще при написании книги:

«Не упрекайте меня за противоречия и несообразности — обращался он к воображаемому адресату своих писем, — я сам заметил их прежде вас, но не имел ни малейшего желания исправлять, ибо они соответствуют природе вещей. Будь я не столь откровенен, вы нашли бы меня более последовательным»16.

Что сказать на это? Разве историк, сталкивающийся с противоречиями большинства исторических свидетельств, не подвергается искушению «улучшить» связность и убедительность своих построений, для чего приходится закрывать глаза на несоответствия в исходном материале или, по крайней мере, смягчать их? А ведь Россия — это классическая страна противоречий. Конечно, критики были правы, обращая на них внимание, но и столь откровенно заявленная защита также имеет право на существование.

Кюстин был особенно чувствителен к обвинениям в неточной передаче подробностей и заранее предвидел возражения русских: «Что можно понять за три месяца? Действительно, я плохо видел, но зато хорошо угадал»17.

Справедливы оба мнения. Конечно, Кюстин повинен в неточностях. Однако и его критиков можно обоснованно обвинить в одной фундаментальной ошибке — за его погрешностями они не заметили самого главного в книге — ее прозрений. Ведь именно Кюстин привлек внимание к трагическому противоречию между политическими и социальными претензиями русского правительства и скрывающейся за ними действительностью. Более того — он предположил, что тенденция к самообману объясняется не только ошибками и несовершенством режима, но глубоко коренится в историческом опыте русского народа и чревата роковыми опасностями для российского государства. Как показала вся последующая история, он вполне оправданно усомнился в официальной русской идеологии и убеждениях многих образованных русских относительно самой сущности их страны. Литературная критика должна была не только указать на множество неточностей и противоречий в его книге, но также вникнуть в ее основополагающие тезисы. Этого, к сожалению, так и не было сделано.

Среди различных откликов на труд Кюстина остается еще отметить и отношение того человека, который более всех других был лично заинтересован в его поездке. Речь идет, конечно, об Александре Тургеневе.

Ко времени выхода книги в свет (середина мая 1843 г.) он возвратился в Россию и по странной случайности 12 апреля был призван к главе полиции для объяснений по поводу его участия в парижском издании некоей книги, вызвавшей царский гнев. Судя по всему, это было отнюдь не произведение Кюстина (хотя о неблагонамеренном содержании последнего русские власти уже знали), а совсем другое, написанное молодым князем П.В.Долгоруковым ^[28]. Тургенева подозревали в передаче ему некоторых компрометирующих документов, однако после соответствующих объяснений он был отпущен с миром. Вызванный из Парижа князь Долгоруков имел неосторожность исполнить повеление и по прибытии на родину подвергся аресту, а впоследствии был выслан в провинцию*1.

К середине лета Тургенев снова был в Европе, на сей раз в Мариенбаде. 10 августа один русский знакомый принес ему четвертый том «бельгийского Кюстина», и он пытался переслать экземпляры Булгакову и Вяземскому ^[29]. Через десять дней он писал последнему: