Маркиз де Кюстин и его "Россия в 1839 году"

аБольшой городской дом Кюстина (ул. де Ларошфуко, 6), где раньше жил скульптор Пигаль, сохранился до нашего времени, но лишь как часть главного офиса фирмы Сотрад-niedesAteliersetForgesdelaLoire.В большой гостиной с лепным ампирнымпотолком и наборным паркетом, где когда-то играл Шопен и читал свои произведения Шатобри- ан, теперь заседает совет директоров, а столь же роскошная столовая разделена перегородками, за которыми стучат пишущие машинки и хлопают двери от входящих и выходящих людей.

6 Chez Custine — у Кюстина(франц.).

сомнительной фигурой в литературных кругах Парижа.

Больше всего ему хотелось стать признанным мэтром современной литературы ^[4]. Ради удовлетворения этой амбиции он перепробовал почти все жанры: стихи, романы, драму и ни в чем не потерпел сокрушительной неудачи, но, с другой стороны, не достиг и настоящего успеха. В 1833 г. Кюстин поставил свою пьесу, но это стоило ему больших денег (пришлось закупить целый театр), да к тому же через три представления эта вещь была бесцеремонно вычеркнута из репертуара. Злые языки обвиняли его в подкупе критиков и саморекламе, но если здесь и была какая-то правда, то все это оказалось совершенно безуспешным — критика очень редко хвалила его. До появления «России в 1839 году» у Кюстина вообще не было сколько-ни- будь широкой известности. Его приятель Гейне отчасти справедливо приклеил к нему ярлык ил demi- homme des letters ^[5]. Только «Россия» сделала его заметной фигурой в литературе, да и то лишь благодаря успеху у публики, а отнюдь не из-за похвал критиков, которые, как мы увидим, разошлись во мнениях и не выразили особых восторгов.

По своему духу и стилю Кюстин был в глубочайшем смысле романтиком. Все написанное им проникнуто характерной для этого направления аффектацией, а его воображение вдохновлялось образами благородных, не понятых миром героев. Фигурально говоря, он тоже скрывался от мира в своей одинокой башне, лелея чувства, слишком утонченные для грубой толпы — черты, весьма характерные для романтиков 1820-х годов. Кюстин так никогда и не избавился окончательно от подобного мировоззрения, которое налагало свой отпечаток на все его произведения и просвечивало даже во многих местах «России в 1839 году».

Но, как показывает история литературы, одного только романтического духа далеко недостаточно, чтобы стать великим писателем. Для творческого бессмертия он может быть скорее помехой, будучи в некотором смысле корой или скорлупой расхожих стереотипов, через которую приходилось пробиваться, например, Байрону, Пушкину, Лермонтову или Вальтеру Скотту, черпавшим для себя вдохновение из более глубоких источников.

Однако как поэт, романист или драматург, Кюстин просто не обладал такими внутренними резервами, и лишь в одном направлении истинное вдохновение посещало его — при описании путешествий.

Он страстно любил путешествовать и потратил на это немалую часть своей жизни. По его словам, для человека, оказавшегося в разладе с эпохой, путешествия воистину une douce maniere de passer la vie3 (и мог бы добавить: «для тех, кого отвергло общество»). Кюстин сам говорил, что «прочитывает» страны как другие читают книги, и переносится не только к другим ландшафтам, но и в иные века, наблюдая l'histoire analysee dans ces resultats ^[6].

Я не знаком с его первыми опытами в этом жанре — очерками Швейцарии, Италии, Англии и Шотландии, где он побывал еще совсем юным, хотя опубликовал свои впечатления много лет спустя10.

Мне приходилось слышать крайне резкие нападки на это произведение, которое называли романтической галиматьей в духе оссиановских легенд11. Зато книга об Испании, вышедшая в свет всего за год до поездки Кюстина в Россию, оказалась значительно серьезнее. На мой взгляд, ее незаслуженно обошли вниманием современники и предали забвению потомки. Впрочем, судить об этом должны те, кто знает Испанию и ее историю.

Литературные способности Кюстина достигли полного развития, когда в пятьдесят два года он приступил к работе над «Россией в 1839 году». Острая конфронтация с реалиями русской жизни, пробуждавшая и до него лучшие качества западных наблюдателей на протяжении столетий, подвигла маркиза бескомпромиссно заявить свое мнение. В этом ему помогло и нравственное чутье, и понимание соразмерности вещей и сущности истинной цивилизации. Способности Кюстина, понапрасну растрачивавшиеся в других жанрах литературы из-за неполноты таланта, здесь, в столкновении с николаевской Россией, получили, наконец, возможности для плодотворного применения.