Маркиз де Сад

Но религиозную мораль Робеспьер намеревался ввести законодательным путем. Он предложил ввести новый свод законов, первый пункт которого должен констатировать, что французский народ верит в существование Высшей Сущности и в бессмертие души. «Природа есть настоящий проповедник Высшей Сущности, вселенная — ее храм, и добродетельное поведение — способ ее боготворения». Трудно было представить человека с таким явным желанием перевернуть старый порядок и в то же время столь не похожего на глашатаев романов Сада.

Намерения Робеспьера тотчас столкнулись с трудностями. В стране такого размера, как Франция, имелось достаточное количество людей, не желавших массового обращения в этот деизм романтического возрождения, тематика которого не менее ясно, чем самим Максимилианом, была озвучена Томасом Пейном и Уотсуортом. Многих мужчин и женщин вполне устраивала вера в христианство или какую иную религию, другие могли спокойно существовать без веры вообще. Некоторые из них, как сам Сад, оказались настроены скептически, считая, что человеческая природа несовместима с амбициозным желанием создать добродетельную республику. Но Робеспьер оставался тверд: раз добродетель являлась высшей целью, то ее насаждение даже с помощью террора не могло быть слишком дорогой ценой. Пусть коррумпированное тело политики истечет кровью, зато потом оно станет здоровым.

Итак, лечение состояло в массовом доносительстве, скорых судебных расправах и казнях, принявших размах боен. Мужчины и женщины умирали десятками и сотнями, в большинстве своем не зная, почему. Как заметил соратник Робеспьера, Кутон, «гильотина перестала быть наказанием, но стала эффективной машиной для уничтожения врагов общества». Летом 1794 года казни, насчитывавшие сотню в месяц, выросли до двухсот в неделю. В июне произошли изменения в законе. Теперь основой для вынесения приговора являлось подозрение, а не доказанная вина. Чтобы ускорить делопроизводство, отдельные судебные разбирательства перестали существовать, им на смену пришли массовые судилища. Одновременно могли рассматриваться дела шестидесяти человек, которым выносился общий вердикт и общий приговор.

В этот мрачный период усилившегося террора Сад жил с Констанц на улице Нев де Матюрен. 8 декабря 1793 года они оба находились дома, когда на пороге их дома появилось двое мужчин. Один из них, Марот, являлся комиссаром полиции, второй, Жуэнн, — полицейским офицером. У них имелся приказ об аресте гражданина Сада, подписанный революционным Трибуналом (так теперь назывался суд). Он привлекался к суду по обвинению в контрреволюционной деятельности.

Не имея иной альтернативы, маркиз сказал о своем подчинении такому решению, но арест воспринял как нечто неожиданное. Он, как и другие жертвы террора, верил, что самоотверженно трудится на благо режима, который теперь, похоже, намеревался уничтожить и его в этой мясорубке безрассудства. Ему не сказали, заключается ли его вина в том, что оба его сына являются эмигрантами, или в том, что добродетельная республика опасается негативного влияния со стороны его пресловутого романа. Но вскоре он узнал — для ареста нашлась третья причина. Ему в вину вменялся факт поисков места в конце 1791 года для себя и двух своих сыновей в королевской гвардии. Даже если бы это соответствовало действительности, в 1791 году Франция оставалась монархией, а Национальная Ассамблея признавала короля конституционным монархом и главой государства. В поиске подобного назначения не было ничего недостойного, не говоря уже о незаконности. Но времена изменились, и поступки рассматривались теперь в новом свете. Ретроспективная преступность стала теорией, благодаря которой гильотина не простаивала. Кроме того, Трибунал поспешно выискивал другие «преступления» для подкрепления первого обвинения, выдвинутого против бывшего владельца Ла-Косты.

В условиях кошмара углубляющегося политического террора и всеобщего умопомрачения арест Сада выглядел вполне логично. Человек, пытавшийся устроиться на службу к королю, казался подозрительным. Маркиз оказался не единственным человеком, которого обвиняли в преступлении, заключавшимся в попытке найти место в королевской гвардии. Оправдаться он не мог, а предъявленного обвинения вполне хватало, чтобы заключить его в тюрьму и держать там до более полного расследования.

Сада на некоторое время поместили в бывший монастырь Мадлонетт. Иных обвинений ему пока не предъявляли. Маркиз написал в секцию Пик, а также в Комитет национального спасения и горько посетовал, что после тринадцати лет заточения в тюрьмах короля он встретил Революцию как своего освободителя. И теперь, когда им проведено на свободе всего четыре года, режим, которому он преданно служил, снова помещает его в темницу. Сад даже выразил одобрение по поводу казни Марии-Антуанетты, имевшей место в октябре предыдущего года, словно это могло ему как-то помочь.