Марко Висконти

— Смотри-ка, они сидят на нем, словно перчатка, — сказал Бираго одному из своих подмастерьев, показывая на латы Отторино, который как раз проезжал мимо.

Тот хотел было сказать что-то в ответ, но жена оружейника перебила его и, схватив мужа за руку, спросила:

— Джакомо, дорогой, глянь-ка вон на того рыцаря, третьего в ряду. Неужто он одноглазый, ведь у него на глазу повязка? Зачем же такой калека лезет в драку?

— Он видит обоими не хуже нас с тобой, — ответил оружейник, — я его знаю: это Брондзин Каймо, один из тех Каймо, что одно время жили в Сан-Амброджо, а теперь живут под Новым Бролетто. Я тебе расскажу, почему у него завязан глаз. Каймо очень долго ухаживал за одной дамой из рода Ламбуньяно, но она и слышать не хотела о его любви, потому что он всегда был недалеким малым. Чтобы избавиться от него раз и навсегда, она дала ему понять, что не может больше видеть перед собой увальня, о котором дальше стен нашего города никто ничего не слышал. Она, конечно, сказала ему все это немножко поучтивей, но получилось то же самое. И что же тогда делает этот бедняга? Однажды вечером он застиг свою даму, когда она гуляла у себя в саду, бросился к ее ногам, поймал ее руку и приложил ее к своему глазу и дал обет не открывать его, пока он не выбьет из седла трех рыцарей, и никогда не появляться перед нею, пока оба его глаза не будут открыты, то есть пока он не выполнит своего обета.

— Какая странная клятва! — воскликнула жена Бираго. — А теперь-то он держит слово?

— Конечно, и, видишь ли, благодаря этому стал довольно известным человеком, потому что всюду ищет ссоры; он и сам летал с коня несчетное множество раз, однажды вывихнул плечо, потом вернулся домой с перебитой рукой, потом со сломанным ребром, но все же за эти три года — вернее, три с половиной — ему удалось выбить из седла двух человек, а сейчас он явился сюда, потому что там, где дерутся, дело без него никогда не обходится. А если ему удастся свалить и третьего, то он снимет повязку с глаза и явится к даме, которая тогда уж не сможет быть с ним суровой по-прежнему.

В эту минуту мимо разговаривающих супругов проезжал отряд рыцарей в красном. Впереди ехал Скараморо. Из-под шлема виднелось его загоревшее лицо с хищными глазами; левую щеку около рта пересекал шрам, тянувшийся до подбородка. Широкогрудый, широкоплечий, наводивший ужас одним своим видом, он ехал на прекрасном вороном с равнодушием человека, привыкшего подвергаться гораздо большим опасностям.

— Смотри-ка, смотри, — сказал Бираго, показывая на него жене, — это лучшее копье Милана. Он сражался в Германии, во Франции и в Палестине.

— А мне больше нравится предводитель белых, — отвечала жена, — с виду он ничуть не хуже этого, а лицом больше похож на христианина.

— Он тоже храбрый рыцарь, — возразил муж, — и тоже покупает доспехи у меня, но Скараморо ему не по плечу.

— А почему у тех двоих, — опять спросила жена, указывая на шеренгу белых, которые, закончив круг, выстроились перед шатрами, — почему у них щиты одноцветные и без всяких украшений?

— Это значит, что они новички: пока не пройдет года со дня их посвящения в рыцари или пока они не совершат какого-нибудь подвига, они должны носить совсем гладкие, одноцветные щиты. А теперь помолчи — состязание начинается.

Действительно, раздался звук трубы и рыцари, выстроившиеся по обеим сторонам поля, разом опустили забрала, затем, при втором сигнале, взяли копья наперевес, а при третьем одни с криком: «Святой Амвросий и Отторино!», другие — «Святой Георгий и Скараморо!» устремились навстречу друг другу и столкнулись посреди ратного поля с грохотом, подобным грохоту бури. В первой же схватке ломаются копья, рыцари вылетают из седел, кони сталкиваются грудью, бьют друг друга копытами, кусаются, вырываются из свалки с пустыми седлами и галопом носятся по арене. Зрители кричат от восторга, неистовствуют, подбадривают соперников, дают советы. В клубах пыли, окутывающей и скрывающей все поле, — полная сумятица и неразбериха. Немного погодя сбегаются конюхи и ловят лошадей, оруженосцы помогают своим господам забраться обратно в седла, служители выносят из свалки нескольких пострадавших. А за оградой по-прежнему слышатся крики зрителей, которые еще не уверены, на чью сторону склоняется победа.

После первой стычки рыцари оставили копья и взялись за мечи, прозванные мотыгами, ибо они были тупыми, без острия и с незаточенным лезвием, но очень тяжелыми; когда рука, не знавшая никакого иного ремесла, опускала такой меч на шлем противника, то, если удар приходился точно, он нередко проламывал голову, находившуюся внутри, или, по меньшей мере, оглушал так сильно, что пострадавший долго качался из стороны в сторону. Тем временем герольды, распорядители и их помощники в поле, наблюдавшие за тем, честно ли ведется бой и все ли действуют так, как должно, без устали кричали:

— Рыцари! Рыцари! Не забывайте, чьи вы сыны, будьте достойны своих отцов!