Марко Вовчок

Этот необходимый экскурс не помешает нам вернуться к событиям, поглотившим все внимание писательницы. Русско-японская война и катастрофа на Дальнем Востоке, всероссийская забастовка, вооруженные восстания, баррикадные бои 1905 года не оставляют ее в роли безучастной наблюдательницы исторических событий, от которых зависят судьбы родины и народа. Она выписывает несколько газет и журналов, организует в Александровском специальную подписку на сообщения телеграфного агентства, значительно опережающие почту. Ее письма к сыновьям заполняются нетерпеливыми вопросами, на которые она требует немедленных и по возможности исчерпывающих ответов.

Вопросы касаются общественной, политической и литературной жизни. Со своей стороны, Мария Александровна дает ядовитые памфлетные характеристики царских сатрапов и продажных борзописцев, искажающих в своих корреспонденциях всем очевидные факты, сообщает о настроениях в деревне, передает разговоры крестьян, далеко не лестные для генералов и министров, возмущается легкомысленным поведением нового ставропольского губернатора, проводящего большую часть времени на охоте, беззастенчивостью сельских попов, занимающихся откровенным вымогательством, бесцеремонностью почты, где, не стесняясь, перлюстрируют письма.

Мария Александровна выражает недовольство поведением Богдана — гневно выговаривает ему за сотрудничество в беспринципных «Биржевых ведомостях». «Как ты лавируешь между всеми этими Пропперами и Раммами? Выучился? Должно быть, трудненько». «Слыхала я — слухом земля полнится, но не верила, что ты деньги загребаешь лопатою. Письмо твое (последнее) несколько в том удостоверяет. Загребай, но… думай о душе».

Оторванная от литературной среды, она может только с помощью Богдана поддерживать отношения с редакциями, не выдавая инкогнито. А Богдан занят своими делами, поручения матери отходят для него на второй план. Но ей хочется еще о многом сказать, поведать миру о том, что она видит, чувствует, знает. «Не пристроить ли заметки приятеля о мнениях, опасениях и чувствах народа в одной глуши — приятель, разумеется, пишет, что есть на деле, не давая своего личного мнения, — нечто вроде фотографического снимка. Замечательны опасения народа, как бы не начались взятки, бывшие в турецкую войну, и измор солдат мукой с червями».

Предложение остается без отклика. В обстановке шовинистического угара такая заметка пришлась бы некстати, по крайней мере в тех газетах, в которых сотрудничает Богдан.

Но она не успокаивается. Ведь напечатал же он несколько лет назад в «Саратовском дневнике» ее неподписанный фельетон «Удельные нравы» — о безобразиях, которые позволяют себе чиновники удельного ведомства. А сколько мерзостей она видит в Александровском! Почему бы не поместить в солидных «Санкт-Петербургских ведомостях» корреспонденцию о возмутительных выходках александровских попов, о том, как они без зазрения совести обирают легковерных прихожан? Острая, убийственно обличительная заметка написана и послана Богдану, но и она остается неопубликованной.

Революционные события побуждают ее переиздать «Историю одного крестьянина» Эркмана-Шатриана. Этот старый перевод, если бы его удалось еще освободить от цензурных искажений, пришелся бы сейчас очень кстати. Нужно действовать, хлопотать, а заниматься этим некому… Легальное издание в России журнала «Былое» и «Воспоминаний» с приложением факсимиле герценовского «Колокола» особенно волнует ее, возвращая память к шестидесятым годам.

Она разыскивает среди своих бумаг письма Герцена и посылает их Богдану для опубликования в «Былом». И тут же сообщает известные ей факты о семейной драме Герцена и его отношениях с Огаревой. «Любопытны русские люди! Так любопытны, что я, разбираясь в старье, пожелала сделать всему этому запись, не откладывая. После моей смерти пусть идет в науку будущим поколениям, как говаривал мой учитель Силич, когда записывал женин рецепт, как наилучше мариновать сливы».

В переписке с сыновьями все чаще и чаще упоминаются «Воспоминания», которые она хочет оставить «в науку будущим поколениям». Приступила ли она к своим мемуарам или только собиралась — неизвестно. Многие произведения Марко Вовчка, о которых речь идет в переписке, до сих пор не разысканы. И далеко не все из того, что публиковалось под другими псевдонимами, выявлено и прочитано.

После смерти Никифораки оставаться Михаилу Демьяновичу в должности земского начальника уже не имело смысла. Общественная деятельность, которой Мария Александровна незаметно для окружающих занималась в Александровском, вызывает сопротивление и новые доносы на мужа. Они живут «в среде вечных сплетен, подсиживаний, скандалов» и не чают, как бы выбраться поскорее «из александровской ямы». Михаила Демьяновича, «невзирая на его неболтливость, имеют в подозрении, все от сановника до мелких секретарей толкут на него давно чеснок, чтобы съесть со смаком (имеются доносы политические и просто в виде рапортов), — попы в этом принимают усердное участие, и если бы не крестьяне, которые ему верят, то давно бы он полетел».