Марко Вовчок

Но в то время религиозный пыл Афанасия еще не вызывал у будущей писательницы раздражения. Напротив, его набожность служила для нее своего рода гарантией хороших человеческих качеств, признаком нравственной порядочности. Пройдет несколько лет, и наметятся глубокие расхождения. Сыграют свою роль и разные взгляды на религию.

А сейчас она не могла еще разобраться в истинном содержании славянофильских идей, и Киреевский был для нее не идеологом определенного направления общественной мысли, а только замечательным этнографом, на чей авторитет опирался Афанасий, направляя свою невесту в русло народнических увлечений.

Именно в этот период Маша Вилинская познакомилась со сборниками народных песен, сама стала делать фольклорные записи, пробовать свои силы в области художественного перевода и самостоятельного литературного творчества.

Афанасий поощрял ее ученические опыты. «Для перевода книги у меня нет, — писал он ей в Знаменское летом 1850 года, — а если это желание столько же сильное, как искреннее, то отошли Орловского уезда в слободу Киреевскую, Петру Васильевичу Киреевскому песни, если уж ты их сколько-нибудь собрала, и попроси выслать книгу для перевода, чему он будет очень рад; о чем, если захочешь, я наперед ему напишу».

Один из первых исследователей творчества Марко Вовчка — В. Доманицкий видел в ее бумагах листок с началом рассказа на русском языке, датированный 1851 годом.

Мы смело можем сказать, что Афанасий Маркович и его друзья заронили в юную душу семена, которые упали на благодарную почву и дали потом чудесные всходы.

…Наконец все было решено и оговорено.

10 января 1851 года счастливый жених получил «свидетельство» от орловского губернатора П. И. Трубецкого. «Предъявитель сего, служащий в канцелярии моей, титулярный советник Афанасий Васильевич Маркович намерен вступить в брак с дочерью подполковника девицею Марьей Александровой Вилинской, — почему и дано ему сие свидетельство в том, что со стороны моей препятствий к сему не встречается, что удостоверяю моим подписом и приложением гербальной печати».

Бракосочетание состоялось в середине января, в присутствии двух свидетелей — Николая Ивановича Якушкина со стороны жениха и Юлии Алексеевны Виноградовой со стороны невесты. Свадьбу отпраздновали более чем скромно — в холостяцкой комнате Афанасия.

Не решаясь пока что окончательно порывать с Орлом, он выговорил на этот раз двухмесячный отпуск — в Елецкий уезд, Черниговскую, Полтавскую и Киевскую губернии. Настроение у него было бодрое, здоровье заметно поправилось, и вожделенная служба уже не казалась несбыточной мечтой.

В конце января молодожены уехали на Украину.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ УКРАИНСКИЕ ЗОРИ

СЕЛО СОРОКОШИЧИ

Если верить биографам, Марковичи в январе 1851 года перебрались на жительство в Чернигов. Д. Вилинский даже утверждает, что Афанасий Васильевич был переведен в канцелярию черниговского губернатора, поручившего ему заведовать редакцией «Губернских ведомостей».

Между тем сохранившиеся документы говорят о другом, только 20 октября он подал прошение на должность корректора «Черниговских губернских ведомостей» и лишь в самом конце года — 25 декабря — был назначен на это скромное место «высочайшим приказом».

Осели они в Чернигове осенью — не раньше, чем освободилось место в редакции, и не раньше, чем кончились неудачей попытки Афанасия Васильевича устроиться учителем в гимназию или найти какую-нибудь службу с мало-мальски приличным содержанием. Семейный человек только с горя мог пойти на пятнадцатирублевое жалованье!

Где же находились молодожены на протяжении десяти с лишним месяцев?

Отвечают на этот вопрос документы в личном деле Марковича: в Елецком уезде, в Черниговской, Полтавской и Киевской губерниях.

…«Я хорошо помню приезд из Орла молодых в нашу деревню, сельцо Екатерининское Елецкого уезда, — рассказывает Д. Вилинский. — Наши крепостные люди приходили с поздравлениями и находили, что барышнин муж хоть и хохол, но человек как быть надо, тем более что Афанасий Васильевич хорошо говорил по-русски, зато бывший с приезжими крепостной Марковича Иван представлял из себя до сих пор невиданного у нас истого хохла. Вечно заспанный, со щетинистой бородой, которую он стриг, со своим характерным украинско-полтавским говором, Иван явил собой такую диковинку, на которую сбегались смотреть и старые и малые, и если где-нибудь слышался необычайный регот (громкий смех), там наверняка был Иван и даровые зрители. В дополнение к Ивану, который был порядочный повар, мать предлагала сестре взять с собой из наших крепостных горничную, молодую, 15-летнюю девушку Маринку, но сестра наотрез отказалась и просила мать отпустить Маринку на волю, что и было исполнено. Сестра с мужем пробыли в деревне несколько дней и, собравшись в путь, выехали в Чернигов, взяли с собой и меня…»