Маркос Рамирес

Как-то вечером Педро пошел на танцы и там затеял ссору с парнями. Вернулся он с разбитой головой и хвалился, что это, мол, пустяк, а вот врагам его как следует досталось. Я здорово отругала сына и предупредила, что если он меня не будет слушаться, то бог его накажет — хорошую острастку даст. «Неужто? — смеялся он надо мной. — Ну, это будет ему очень трудно сделать, я ведь никого и ничего не боюсь». — «Боже, — сказала я, — выбей из него дурь да проучи хорошенько, чтобы впредь неповадно было затевать ссоры с добрыми людьми».

Легли мы спать и вдруг слышим: среди ночи стали кудахтать куры — кудахчут себе и кудахчут. Тогда у нас еще не было трапиче, и на том месте стоял курятник.

Поднявшись и взяв крусету, Педро говорит: «Наверно, вор таскает кур. Уж я его поймаю, так дорого заплатит». — «Не ходи, Педро! — взмолилась я. — Не стоит связываться из-за курицы. Может, это бедняк, которому есть нечего… Право, как бы с тобой беды не случилось».

А сын отвечает, что он, мол, уже взрослый и ничего не боится. На цыпочках добравшись до курятника, он увидел над каналом какую-то черную фигуру, примостившуюся на нижнем суку большого куахиникиля[13], что там растет. Вор смотрел в другую сторону, и Педро решил: «Подкрадусь и стукну как следует бандита, чтобы он хлопнулся в воду — пусть искупается и наберется страха».

Но едва успел Педро до него дотронуться, как разом почувствовал, что перед ним не человеческое существо. А оно как взвоет — и бух в воду! Бросив крусету, Педро одним прыжком очутился у нашего дома и только успел захлопнуть дверь, как за ней послышалось тяжелое сопенье и возня. Злой Мико[14] — это ведь был он — чуть-чуть не выломал дверь, а ворвись он в дом, тут и мне несдобровать бы. Так и остался на двери след его лапы, точно кто раскаленным железом выжег. А все это стряслось с Педро потому, что был он непослушным и драчуном…

Потрепав меня слегка за ухо, старушка добавила:

— Если ты, Маркос, не прекратишь драк, то с тобой может то же самое приключиться, хоть ты и не ожидаешь…

Все это прабабка рассказала, чтобы припугнуть меня, но сама-то она едва ли верила в подобные побасенки. Она знала, что все Рамиресы славились своей отвагой, и об этом охотно вспоминала.

Прабабка моя, уже дряхлая, часами сидела под навесом дома в своем любимом кресле, обтянутом оленьей шкурой. Она жила вместе с внучкой Авророй, побочной дочерью брата моего деда, которую приютила еще маленькой.

Аврора к тому времени превратилась в высокую, статную и жизнерадостную девушку, которой нравилось похвастать своей незаурядной силой. Меня она любила и баловала, но уж очень надоедала; когда я попадался ей в руки, она играла со мной, как кошка с мышкой; всякий раз выходил я из этих игр весь в ссадинах и синяках. Поэтому я старался улизнуть от нее, а если мне это не удавалось, отплачивал ей по-своему.

Аврора страстно любила рыбную ловлю: всегда после дождя она брала удочку, накапывала червяков и шла через плантацию сахарного тростника в поисках тихой заводи на канале. Я следовал за ней. Как только она забрасывала удочку, я начинал вопить во всю глотку, чтобы помешать ей ловить рыбу. Она не выдерживала и кричала:

— Знаю, зачем ты пришел пугать барбудо[15], разбойник! Убирайся-ка отсюда! Так и быть, подарю тебе самую большую из всех, что поймаю, только уйди.

Ей приходилось держать слово: поджидая ее всякий раз вместе с прабабкой, я приставал к ней и напоминал об обещании.

Мне доставляло удовольствие доводить Аврору до белого каления, и я частенько принимался при всех дразнить ее женихом, который ухаживал за ней в те дни. Очень хорошо помню этого жениха, за которого Аврора несколько позже вышла замуж: смуглый юноша с черными вьющимися волосами. Летней ночью, когда все засыпали, он приходил с гитарой под апельсиновые деревья, что росли у нашего дома, и пел чудесные песни любви.

Мне очень нравились эти серенады. Заслышав, как он перебирает струны гитары, я поднимался на цыпочки и выглядывал в окно: луна заливала бледным светом двор и устланную пылью дорогу, играла в листве деревьев. А в тени апельсиновых ветвей стоял влюбленный — с платком на шее, кинжалом за поясом и гитарой в руках — и напевал:

Хотел бы стать отблеском
Лунного света
И вместе с луною
В очах твоих блистать.
      Хотел бы стать пламенем
      Тех чувств, что сжигают,
      И светом любви
      Твой путь озарять…

Такими задушевными и непосредственными были все его песни — старинные, ныне уже забытые песни былых времен. Память моя до сих пор хранит эти милые, трогательные, простые слова.

С детства я был неутомимым выдумщиком и любителем самых безрассудных затей. Осуществлением одной из таких затей я занялся на трапиче: решил разводить раков.