Марксизм в эпоху II Интернационала. Выпуск 1.

Возвратившись в революционную Россию в конце марта 1917 года, Плеханов и небольшое число его сторонников, в частности Лев Дейч и Вера Засулич, объединились вокруг газеты «Единство», выступая за продолжение ведения Россией «оборонительной» войны до окончательной победы над Германией и с особым энтузиазмом призывая к наступлению, которое Плеханов считал «спасением для России» [113]. Таким образом, когда в июне 1917 года наконец началось наступление, Плеханов призывал сопротивляющихся солдат «ринуться в бой» под звуки «Марсельезы» и под «мужественные слова этого бессмертного гимна»:

Вперед, плечом к плечу шагая!
Священна к родине любовь.
Вперед, свобода дорогая.
Одушевляй нас вновь и вновь [114].

В противоположность своей старой теории самодисциплины и воздержания от власти теперь он страстно и постоянно призывал к участию социалистов в широком коалиционном правительстве, которое объединило бы «все живые силы страны», такие, как «различные буржуазные партии, не заинтересованные в реставрации царского режима», поскольку «вне коалиции нет спасения» [115]. Плеханов, всего семь лет назад гордившийся тем, что он не изменяет своим «тактическим взглядам», которые «вполне сложились» еще в начале 80-х годов во время возникновения группы «Освобождение труда» [116], теперь оправдывал отмену табу на коалиционное правительство, ссылаясь на открытый отказ марксизма от догматизма и клеймя «непростительный грех служить Молоху доктринаризма» [117].

Объявляя большевиков «бакунинцами сегодняшнего дня», он критиковал их намерение создать диктатуру пролетариата в отсталой России, обвиняя их в том, что, «согласно урокам социал-демократии», подобная диктатура «возможна и желательна только» в случае, если трудящиеся «будут составлять большинство населения» [118]. Таким образом, Плеханов, возможно, впервые сослался наконец на общепринятое понятие диктатуры пролетариата, определяющее ее как власть большинства. Тем не менее всю свою ярость он направил против меньшевиков, «полуленинцев», как он их саркастически называл. Выступая за русскую буржуазную революцию, они на самом деле подразумевали «буржуазный порядок» и капиталистическое развитие «без буржуазии». Следовательно, полемически замечал Плеханов, они «губили революционную демократию» и революцию [119]. Было довольно естественно, что, выступая против Плеханова, большевики максимально использовали тот момент, что он утратил уже свои интернационалистские и революционные взгляды и что меньшевики отошли от него и от его группы «Единство», не допустили его в Исполнительный комитет Петроградского совета и не пригласили на свой съезд, состоявшийся в августе [120]. Меньшевики-«полуленинцы» из «Рабочей газеты» даже взяли реванш, когда 25 мая 1917 года, комментируя мрачную изоляцию Плеханова, писали:

«История сыграла с ним злую шутку: его, первого, кто наметил прямой путь революции, она вынудила всем весом своего авторитета воспротивиться революционному движению во время войны, а когда наконец, без него и помимо его, началась революция, история вывела его из борьбы, оставила в стороне и дала ему единственное утешение – кляузно жаловаться» [121].

Когда после Октябрьской революции и роспуска Учредительного собрания Виктор Чернов в «Деле народа» обвинил Плеханова, а Ленин в «Правде» подтвердил, что он несет ответственность за теоретическое обоснование большевистского террора и роспуск Учредительного собрания (Ленин даже считал необходимым отдельную публикацию якобинской речи Плеханова 1903 года, говоря, что это – «страница, как бы написанная специально для нынешнего дня») [122], Плеханов в том, что можно было бы назвать его последней статьей [123], без раскаяния подтвердил свое якобинское и диалектическое кредо [124]. Возвращаясь к поднятому на II съезде РСДРП вопросу, должны ли большевики безоговорочно примкнуть к некоторым демократическим принципам в своей практической деятельности, Плеханов подтвердил правило, которое он давно сформулировал и согласно которому для революционеров мог существовать «единственно абсолютный принцип»: благо народа – «высший закон»; в переводе на «язык революционера» это значит: «успех революции – высший закон» [125].

Если раньше в выступлениях и работах он всегда говорил об этом принципе как об «очевидном», то теперь, когда одни противники, например Чернов, обвиняли его в пропаганде «зловредной ереси», а другие «ехидно» упрекали в том, что он отказался от своего принципа, тогда как «сторонники Ленина старательно его применяли», он почувствовал, что необходимо дать объяснение [126].