Мародёр

— Дура! — заржал Ахмет. — Не, во бабы — все мысли вокруг елды накручены, а, Кирюх?! Уссаться! Я не про еблю, я тя спрашиваю, полезное что умеет она? Готовить там, ещё чего по хозяйству? Тут щель безрукая никому не нужна. За сто пятёры-то.

— Ну… — замялась баба. — До готовки молодых нынче кто ж допускает, пока сготовят, сожрут половину… А так всё может, как не мочь-то.

— Ну, тогда полсотни, не больше. Готовь ещё тут для неё. Не-е…

— Да ты чё, ирод, за полсотни?! Ты ещё рожок мне дай, за целку-то! — вызверилась баба, обдав собеседника смрадом гнилых зубов. — Ишь, умный, черножопая морда!

— Рожок?! — продолжил торговаться Ахмет. — Ты за языком следи, овца! «Черножопая морда», ишь, сука, отвязала ботало! Укоротить, что ли? Нехуй делать! Рожка тебе многовато будет, тебе одного в твою пустую голову за глаза хватит! Да на тебя даже патрона жалко, дура старая… Ну, полрожка ещё добавим. А?

Но тут баба сделала мастерский ход. Этим ходом бабы всегда побеждают, тут уж ничего не попишешь…

— Вы это, гляньте хоть. — и дернула девку в сторону дверей бывших раздевалок, чернеющих в углу спортзала. — А то орёшь, орёшь, а про что орёшь — сам не знаешь. Может, и двух сотен не пожалеешь. Ну! Чё стала, корова?

Ахмет набрал было воздуху, чтоб дать ушлой бабе достойный отпор, но, поглядев на раздувшиеся ноздри и краснеющую шею давно постящегося Жирика, выдохнул и присоединился к процессии. Едва перешагнув порог выгоревшей раздевалки, баба принялась сноровисто раздевать девчонку, аккуратно складывая через локоть её лохмотья. Девка натурально жалась, пытаясь прикрыть нежно-розовые соски на довольно смачных, не по возрасту, сиськах.

— А?! Гляньте только! — торжествующе вскрикивала баба, сдергивая очередную тряпку. — А? Какова, а? Полсотни! Сто с полтиной, вот так точней будет!

— Не, старая, ты точно охуела уже. Чё не три-то? Может, тебе цинк целый принести? Целка… Щас посмотрим, что за целка, раз уж смотреть товар, так смотреть… А ну, ложись на шкафчик! — рявкнул Ахмет на дрожащую девку. — Дура! Вон, постели чё-нибудь!

Девка кое-как забралась на боковую стенку перевернутого железного шкафчика и вытянулась, пытаясь прикрыть коленом промежность, а руками грудь.

— Ха, ты чё, покойница? Легла, понимаешь, ручки сложила! А ну, расщеперь ляжки-то, скромняга…

Ахмет, как заправский гинеколог, левой подразвернул симпатичные губки молодой пизды, а из правого кулака выпустил чёрный заскорузлый палец и легонько засунул его внутрь ойкнувшей девки.

— Ты не ойкай, ишь ты, ойкает она… Это ещё так, баловство. Как Кирюха, вон, заправит, полон рот желудка навыдавливает, глотать заебешься. Да, Кирюх? — подмигнул соседу Ахмет, разворачиваясь к продавщице. Пока оборачивался, лицо его резко изменилось, превратившись из добродушно-насмешливого в дышащую угрозой маску.

— Целка, да? Ты чё, с-с-сука? Ты кого наебать-то решила? — тихо, даже ласково прошипел Ахмет, буравя бабу странно почерневшими глазами. — Попасть хочешь, да? За наебалово?

У бабы побелела морда и забегали глаза — попытка прямого обмана покупателя могла дорого ей обойтись. Недолго думая, она с визгом вцепилась товару в волосы, вереща что-то на тему «блядь, да когда нагуляла, да сколько жрачки одной извели на тебя», и ещё много чего такого, что в таких случаях положено орать. Жирик с Ахметом дружно заржали, пока товару не начала угрожать потеря внешнего вида.

— Э, мать, да всё, всё, отмазалась! Верим, верим, только отстань от девки, слышь! — задыхаясь от смеха, попытался урезонить бабу Жирик.

— То есть, всё, мальчики, забираете? Ну и хорошо, как договаривались, да? Сотенку — и разбежались? — мигом сориентировалась баба, поняв, что за попытку наебалова никто её подтягивать не собирается.

Мужики опять сложились пополам, кашляя и сморкаясь:

— Не, во сука, а! Ты понял, нет?!

— Бля, едва с пики соскочила — и смотри-ка, опять буровит — «как договаривались»! Да, может, она у тебя уже с начинкой чьей-то ходит! «Целка»!

— Да, на тёрки брать такую надо, всех разведёт!

— Мальчики, чево ржете-та? Давайте рассчитываться, а то ржать-то долго можно… — неосторожно вклинилась баба, решив ковать, пока горячо.

— Сотенку, говоришь… — снова наставил на бабу свою отработанную маску Ахмет. — Слышь, Кирюх. Ты здесь толкуешь,[140] как на твоем базаре наебалово отбивают?[141]

— Да базару первый день, нет ещё заположняка. Ахмет, а как на торжках было?

— Ну, когда как. Обычно тот, кого кинуть пытался кто, сам назначает. Обчество только смотрит, чтоб без махновщины,[142] или сами договорятся, или весового, бывает, подтянут — он и предложит. Если фуфлыжник[143] не залупается, то легко может съехать — по половинке разойдутся,[144] и хорош. А так по-разному бывает. Когда и на ножи фуфлогонов ставят, — назидательно глядя на бабу, доложил Ахмет. — Вот в данном случае я бы половиной дал отъехать. Борза мать, конечно, как трамвай; но хоть насмешила.

— Короче, так. В честь, это, первого дня работы моего базара я тебе… — запнулся Кирюха, подыскивая выражение,

— Назначу половину штрафа — закончил Ахмет.