Марокко - красная земля

А рядом происходит нечто еще более интересное. Величественный старец, уставившись в какую-то ему одному известную точку, ведет монотонным голосом рассказ. О чем? Отгадать трудно. Наверное, рассказывает сказку. Какую-нибудь великолепную, полную чудес сказку Востока. О любви, ревности, мести, путешествиях, сокровищах и чудесах. Сказка, видимо, хороша, толпа слушает как зачарованная, многие уже расселись на земле, значит рассказ надолго. Фигура сказочника необычайно живописна. Черты лица не негроидные, но кожа почти абсолютно черная, седая борода еще больше подчеркивает ее черноту. Можно сказать, что это какой-то пустынный, сахарский Вернигора [5].

Остановись, безумный! Ты хочешь запечатлеть его на фотографии? Прежде чем ты успеешь сделать свой моментальный снимок, тебя настигнет еще более молниеносный удар ножа. А если ты, защищаясь, причинишь марабуту хоть малейший вред, толпа разорвет тебя в клочья за то, что ты, гяур, осмелился поднять на него оуку. Ибо марабут — это не только одержимый или чародей, но также и святой.

Смотри и слушай — это тебе дозволено. Он и рассказывает затем, чтобы слушали. А потом — заплати. Фотографировать же нельзя, ибо марабут верит, что если его сфотографируют (а он уже знаком и с аппаратом и со снимками), душа его воплотится в этой картинке, а он сам, правовернейший последователь пророка, останется без души. Может ли быть более страшное несчастье для мусульманина?!

Ты не веришь мне и сомневаешься, так как и у меня есть фотоаппарат и я тоже фотографирую.

Да, конечно. Но я уже знаю Марокко. Видишь ли, даже марабут не одними чудесами сыт бывает. Есть и ему нужно. Поэтому будь щедр, когда он кончит, дай ему не кирш, а целый франк, потом постучи пальцем по закрытому еще аппарату, и если он кивнет в знак согласия, тогда снимай.

Ты говоришь, что это предрассудок — верить, что душа воплощается в фотографии. Конечно, предрассудок. И лишь один из тысячи. Здесь, видишь ли, что ни шаг, то предрассудок или суеверие, через каждую тысячу метров — пальма, в конце каждого дня пути — источник. Такова уж эта страна.

Однако будь осторожен, применяя европейские мерки и европейские оценки ко всему, что увидишь тут. Вот заклинатель змей расстелил свой коврик и, усевшись на землю, раскрыл корзинку с кобрами и голыми руками перебирает их, как картофель. Потом вытаскивает змей так спокойно, будто это безвредные кролики, и раскладывает их перед собой на земле. Затем он принимается играть на пищали. Не проходит и минуты, как кобры поднимают головки, выпрямляются и, раздув шеи, начинают раскачиваться в такт мелодии. Обыденное, казалось бы, в этой стране явление. И тем не менее всегда найдется толпа благодарных зрителей. Здесь знают, что представляет собой кобра и знакомы с ее ядом.

Европеец же склонен думать, что кобры эти — прирученные, раз они не причиняют вреда своему укротителю, или что у них вырваны ядовитые зубы. Ничего подобного. Я видел, как солдат Иностранного легиона, который тоже так думал, схватил танцующую кобру, и она тут же его укусила, причем он почувствовал только укол вроде булавочного. Полчаса спустя рука его распухла и посинела, а на следующий день, несмотря на вмешательство врача, состоялись похороны легионера. Яд кобры — не предрассудок, и уважающий себя заклинатель змей не станет вырывать у них зубы. Дело в том, что ремесло заклинателей змей (как и почти все ремесла тут) наследственно. Когда мальчику исполняется два-три года, отец начинает вводить ему в кровь микроскопические дозы змеиного яда. Постепенно дозы увеличиваются. В конце концов организм ребенка становится невосприимчивым к яду кобры.

Чудес нет. Есть видимость чуда. А, как известно, всякая видимость обманчива.

Прежде чем высказывать суждение о чем-либо, нужно долго исследовать это явление, наблюдать и… учиться. Иногда за науку приходится дорого расплачиваться.

„Глаза приносят мало пользы, если разум слеп“, — гласит арабская пословица. Чтобы познакомиться с этой страной и понять этих людей, мало иметь широко открытые глаза.

Сидели мы как-то с моим проводником на разостланной циновке на улице одного из берберских селений, попивая то ли кофе, то ли горячий зеленый чай с мятой.

Мы не спешили. За нашими плечами была дорога, впереди тоже предстояла дорога. А сейчас — отдых, стоянка. Мы болтали. Невдалеке сидело человек восемь-десять.

Сидели на корточках на улице под забором. Только не пили ни кофе, ни чаю. За исключением двух, все казались статуями. Спокойные, неподвижные, хотя солнце и палило немилосердно. Двое же явно ссорились. Они садились, вставали, размахивали руками, делали при этом театральные драматические жесты.

Был там и махазни — стражник паши, марокканский полицейский. Этот попросту дремал. Видно было, что он даже и не пытается прислушиваться к спору.

Эта группа привлекла, наконец, мое внимание.

— М’хмед. что там происходит? Что это за люди? — спросил я.

— Суд, м’сье, — коротко ответил М’хмед.

— Ага, — проговорил я.

И — по местному обычаю — оба мы погрузились в молчаливые размышления.