Маронка

Оксюта бесшумно появилась в дверях, оглядела всю компанию, чуть приметно нахмурилась. Задержала взгляд на Туме, и нахмурилась еще больше, но тут же улыбнулась.

– Диду, вот тебе, – поклонилась она старику, протягивая изрядных размеров холщовый свёрток. И отдельно подала небольшой звякнувший мешочек. Глаза старика округлились:

– Ох, милая, нешто всё мне?!

– Да, дидусь. Там внутри грамотка есть, где то, что оставлено тебе, записано рукой Станко Мокича. – Девушка подняла взгляд на Гнатия: – Куда ж вышечтимый марон послал вас, ясноваженные? Торжища навроде нету.

– Так мы уж к дому, светлая маронка. Вот за ним в Ученище мотались, – Гнатий махнул рукой на скорчившегося в углу Туму.

– О как, – удивилась девушка. – На что ж он Крытеню? Может, знатен делами святыми в угоду Вышнеединому?

– Про то не знаем. Только у марона донька заболела, и наказ он нам дал штударя Туму доставить в имение. А Тума этот, вишь, всё от мароновой милости сбежать норовит.

– Вот дурной, – покачала головой Оксюта. – Худо, коли другое что вместо головы думает… да и сам кое-как дело делает.

Тума вздрогнул. Посмотрел на маронку, но та уже обернулась к подошедшему хозяину:

– Буде добр, всё, что я запросила, ко мне в комнату доставь. Негоже добрым людям мешать отдыхать, – и, не слушая возражений, направилась к дверям. На пороге обернулась: – И вот ещё что… Угости-ка на славу ясноваженных, пусть добром помянут и моих родных, и тех, что волею Вышнеединого мне родными стали, – она положила на край стола два злотенка и вышла под невнятный гул благодарностей и добрых пожеланий.

– Ай да мароночка, ай да щедрица! – Гнатий, оправившись от восторга, повернулся к хозяину: – Тащи сюда всё наилучшее да выпивки самой дорогой! И поболее!

* * *

Тума смутно помнил эту ночь – много пили, много говорили, на просьбы отпустить его лишь посмеивались да подливали настоек. Припоминал, как задавали ему вопросы разные, а он только молился про себя, чтобы не сболтнуть лишнего – про то, как пару ночей назад почти насмерть пришиб старуху-ведьму, которая чуть дух из него не выпустила. А та возьми и обернись юной красавицей да пообещай, что теперь непременно сведёт с ним счёты… Припоминалось ему ещё, как все пьяно и дружно хохотали над недоумком Лабусем, вышедшим на двор по нужде и вернувшимся белым от страха, лопочущим непослушным языком про то, что, мол, заглянул на конюшню, хотел маронкиного коня погладить, а тот как сверкнёт огненными глазами да как покажет из-под губы длинные и вовсе не лошадиные клыки… Как потом очутился в каморке с крохотным оконцем под крышей, Тума уже не помнил. Лунный свет пробивался сквозь грязные стекла, каморка плыла и качалась, с нею качались и мысли о ведьме, и о том, как же он сразу её не распознал да не сбежал, и о том, как теперь быть. Глухое отчаяние наполняло душу, а потом сменялось вдруг пьяной удалью и начинали рисоваться картины, как он избежит опасности или справится с ведьмой и как будет после похваляться о том в Ученище… И тут у себя в голове Тума услышал едва слышный голос, говоривший понятно, но не по-местному:

– Глупец ты, штударь. С ведьмой так просто не совладаешь.

Тума хотел было подскочить, спросить, кто здесь, но не сумел даже пошевелиться.

– Я могу помочь тебе избавиться от ведьмы и спасти твою жизнь.

– Чего взамен просишь? – с трудом ворочая языком, пробормотал Тума.

– Каплю твоей крови.

– Что? – мигом вскинулся парень, осеняя себя божественным знаком. – Поди прочь от меня, нечистый! Именем Вышнеединого заклинаю…

Голос тихо фыркнул:

– Ох и дурень же ты, Тума. Сроку у тебя два дня да две ночи, кроме этой. Потом, если жив останешься, ещё раз спрошу. Ума не прибавится – после не жалуйся.

– Прочь! Может, мне почудилось и вовсе то не ведьма была, и вовсе не…

– Дурень, – повторил голос. – А дурням чаще выпадает гибель, чем везение.

– Да я тебя… – Тума собрался с силами, сел и… проснулся. Луна ушла, но солнце еще не встало и зорянник не пел. Голова трещала, что переспелый бузень на грядке. Хорошо хоть кувшин воды рядом поставили. Штударь жадно напился, протёр заспанное лицо.

– Приснится же всякое! – проворчал он и заснул опять, уже без сновидений.

* * *

Утром все были помятые и опухшие, отпивались рассолами, дожевывали оставшееся с вечера. Что не съели, Гнатий велел завернуть с собой. Пока укладывались, на крыльцо вышла Оксюта – в дорожном наряде, свежая что ясная зорька.

– Породил же Вышнеединый красоту, аж глазам больно! – прошептал Янчусь и, сняв шапку, поклонился: – Утречко наидобрейшее, светлая маронка!

– Не сильно ли мешали спать? – спросил Гнатий.

– Нет, ясноваженные, – улыбнулась девушка. – Да хранит вас Вышнеединый в пути.

Вчерашний работник тем временем вывел во двор её коня – статного вороного красавца с лоснящейся шкурой. Оксюта похлопала его по шее, огладила. Конь фыркнул и переступил с ноги на ногу, косясь на повозку, в которую его как раз собрались запрягать.

– Ой лихо! – вдруг выдохнул разом побелевший работник.