Марсель Карне

Тринадцать лет спустя провал «Забавной драмы» французы называли странным недоразумением. Повторный показ фильма, состоявшийся в июне 1951 года, произвел фурор. Париж в то время увлекался интеллектуальным фарсом. Печальная ирония Ануя, скепсис Жироду, зловещие фантасмагории Ионеско соседствовали с откровенной буффонадой, Мотивы балагана, пестрой и нелепо легкомысленной житейской суеты звучали в многочисленных мольеровских спектаклях тех лет.

Условный мир «Забавной драмы» перестал быть непонятным. Рамки реальности раздвинулись. Послевоенным зрителям уже не надо было объяснять, в чем смысл парадоксальных переходов от беззаботного, легко и весело показанного быта к разгулу фантастических страстей, язвительной иронии эксцентриады.

«Самый дурацкий фильм 1937 года» вызвал поток восторженных статей. Писали, и поныне пишут, что комедия («непризнанный шедевр Карне»1) опередила свое время. Теперь в ней открывают качества сугубо современные.

«.. .Значительность «Забавной драмы» в том, что она требует от зрителя работы мысли, активного сотворчества, — пишет Юбер Арно. — Совместно с авторами зритель извлекает из обычных ситуаций скрытый комизм и обнаруживает их нелепость. Бурлеск рождается из повседневных наблюдений. Сатира обретает действенную силу».2

Зрители 1937 года не умели быть активными «партнерами в игре». Они предпочитали объявить игру бессмысленной. Впрочем, уже в то время у создателей «Забавной драмы» нашлись приверженцы. Один из них, актер достаточно влиятельный, после просмотра позвонил своему продюсеру и заявил, что следующий фильм он будет делать только с этими «ребятами». Актера звали Жан Габен. Он познакомился с Карне, и следующий фильм — экранизацию романа Пьера Мак Орлана «Набережная туманов» они действительно снимали вместе.

Рождение трагедии

1

В 1936—1939 годах Габен был романтическим героем кинозрителей. Героем, воплотившим «популизм», бунтарство и растущую тревогу предвоенных лет. Он идеально соответствовал той быстротечной, насыщенной общественной и политической борьбой эпохе, когда к надеждам на разумное переустройство жизни уже примешивался привкус поражения. Начало этого периода было ознаменовано победоносной солидарностью рабочих, конец — войной. Уверенность, которую вселял Народный фронт, скоро сменилась беспокойством и предчувствием близкой катастрофы. Французы еще верили в духовное здоровье нации, в ее несломленную гордость. Но призрак надвигавшейся войны уже витал над Францией. Общественная атмосфера накалялась.

Габен с его лицом рабочего, душевной цельностью и трагедийной силой чувств стал в этой обстановке чем-то большим, нежели «герой кино». В момент, когда он встретился с Карне, он был уже «героем жизни»[46].

Габену подражали, у него учились мужеству и самообладанию. Его признали все: рабочие, интеллигенты, чувствительные девицы, плачущие на дешевых мелодрамах, и рафинированные ценители прекрасного. Пожалуй, больше не было в истории французского кино периода, когда искусство — и притом искусство романтическое — так тесно прилегало к современности.

В те годы, после фильмов Дювивье с участием Габена («Мария Шапделен», «Бандера», «Славная компания», «Пепе ле Моко»), после триумфа знаменитой ленты Ренуара «Великая иллюзия», где Жан Габен играл роль лейтенанта Марешаля, возникло обобщенное понятие «габеновского образа». Оно вмещало многое: тип «пролетарского героя», простого парня с грубоватой внешностью и чистым сердцем; душевную устойчивость, надежность; цельность характера; суровый лаконизм игры и внутреннее напряжение.

Реальный, близкий зрителям, прочно стоящий на земле габеновский герой, при всей своей конкретности и простоте, был личностью духовно исключительной. Его недаром называли персонажем современной мифологии. Он воплощал одновременно идеал мужчины, силу мужественной, прямой души и тщетность человеческих усилий.

Искусство «поэтического реализма» обычно связывают прежде всего с именем Карне. Да и сам термин утвердился после «Набережной туманов». Однако направление, которому Карне придаст законченность и трагедийную окраску, формировалось раньше. В первых звуковых картинах Ренуара («Сука», «Будю, спасенный из воды», «Мадам Бовари»), в «Большой игре» Фейдера, «Аталанте» Жана Виго, в фильмах, поставленных в 1934—1936 годах Жюльеном Дювивье, уже существовали черты школы. Мир, возникавший на экране, был житейски достоверным, и в то же время возбуждал игру воображения. За видимостью повседневного скрывались беспокоящие и непознаваемые силы. В тоске «Большой игры», в лиризме «Аталанты» было что-то завораживающее: тревожное и вместе примиренное. Казалось, взяв кусок реальной жизни, авторы очертили некий круг, произнесли магическое заклинание — и самые обычные детали быта обрели загадочность, убогая среда стала таинственно значительной.

«Это особый стиль, который называли французским «реализмом», — говорил впоследствии Жан Ренуар. — На самом деле здесь сквозь оболочку реализма пробивалось поэтическое восприятие действительности»[47].