Марсель Пруст

Обращение к Сент-Бёву, по словам Пруста, диктовалось потребностью определить и выразить свое собственное мнение о том, «какой должна быть критика и что такое искусство». Критический метод Сент-Бёва Пруст счел поверхностным, ибо «книга — продукт иного «я», чем то, которое мы обнаруживаем в наших привычках, в обществе, в наших пороках», ибо Сент-Бёв «не отличал особенность литературных занятий, когда в уединении… мы ставим себя лицом к лицу с собою и пытаемся услышать, передать истинный голос нашего сердца», «не понимал, что «я» писателя открывается только в его книгах, а не в беседах со светскими людьми».[61] Лучшее у Сент-Бёва, по убеждению Пруста, — это его стихи: «Игра ума прекращается; как если бы постоянная ложь мысли связана была у него с искусственной ловкостью выражения, перестав говорить прозой, он перестает лгать».

Пруст привел в пример де Нерваля. «Если писатель, — пишет он, — пытался себя самого определить, уловить и осветить смутные нюансы, глубокие законы, почти неуловимые впечатления души, так это Жерар де Нерваль… Он нашел способ только лишь рисовать и придать картине цвета своей мечты». Он ссылается также на Бодлера — «самого большого поэта XIX века», который, «как и Жерар, играл с ветром, разговаривал с облаком», и на Бальзака.

Если Рёскин вторгся в мир Пруста лишь в определенный момент, став на это время авторитетом, то существовал писатель, которым Пруст был «одержим». Этим писателем был Бальзак. На всех этапах пути Пруста он фигурирует в его произведениях, в его письмах как огромная, доминирующая величина. Вопрос об отношении Пруста к Бальзаку не простой. Здесь совмещалось и восхищение, и порицание, и прямое следование, и отталкивание. Во введении к «Жану Сантейлю» говорится: «Бальзак… это мощь, но только это мощь немножко материальная: он нравится многим людям и никогда он не будет так нравиться художникам. Но вы знаете, что тем не менее они его очень любят…».

В статье «Сент-Бёв и Бальзак» Пруст писал о «вульгарности чувств» и «вульгарности языка» Бальзака, но вместе с тем подчеркивал, что в «этой вульгарности может быть причина силы некоторых из его полотен». «Других романистов любят, подчиняясь им, у Толстого получают истину как у кого-то, кто более велик и силен, чем ты сам. Бальзак, все его вульгарности известны, часто они вначале отталкивают, потом начинают его любить, улыбаясь всем наивностям, которые в такой степени он сам, его любят с легкой иронией, смешанной с нежностью…».

Пруст защищает Бальзака от Сент-Бёва, говорит о гениальных открытиях писателя, о том, что он ставил своей целью дать не простую живопись, в смысле рисования точных портретов, а исходил из великой идеи изображения (peinture).

Бальзак стоит у самого порога главного произведения Марселя Пруста. С чрезвычайно внимательного прочтения именно этого писателя начинается написание романа. Но Пруст не расстается с Бальзаком и потом, он даже вводит его в общество своих героев, рассказывает, как они его читают, как воспринимают (глава XII книги «Против Сент-Бёва» — «Бальзак и М. де Германт»). Бальзака Пруст не оставлял даже тогда, когда утвердился во мнении: «Материя наших книг, субстанция наших фраз должна быть нематериальной, не взятой в реальности такой, как она есть, но сами фразы, а также эпизоды должны быть сделаны из прозрачной субстанции наших лучших минут, когда мы вне реальности и вне настоящего времени».

В «одержимости» Бальзаком — отражение противоречивости Пруста, противоречивости метода романа «В поисках утраченного времени», который и продолжение Бальзака, и спор с ним, и опровержение его.

Итак, Пруст в «час заката» со все возраставшим увлечением работал над своим главным, а по принятому мнению, и единственным произведением. Что же превратило Пруста из человека, для которого творчество было каким-то «попутным» занятием, в писателя, увидевшего смысл жизни в написании романа?

Марсель Пруст получил «внешний импульс». Этим внешним импульсом было фактическое прекращение подлинной жизни. Вспомним, что уже в 1905 году Пруст писал: «Я более не выхожу».[62] С каждым годом он все более приковывался к своей тюрьме, к комнате, обитой пробкой, с закрытыми окнами. Все отгораживало Пруста от уличного шума, от пыли — и от жизни «в настоящем времени». Пруст остался один-на-один со своими воспоминаниями. Он писал, почти не покидая постели, писал с необычайным для него упорством, хотя силы его иссякали и минут для работы становилось все меньше. Нет никаких сомнений, что Пруст смог превратиться в истинного художника только в это время. Пруст работал со все возраставшим увлечением только потому, что он «искал утерянное время», только потому, что был поставлен перед необходимостью жить в мире воображения, «грезить жизнь». Жизнь Пруста, наконец, получила смысл и цель — и причиной этого была ставшая у его изголовья смерть.

«В поисках утраченного времени»