Марш Кригсмарине

Психиатр рекомендовал перевезти меня на недельку-другую в комфортабельную клинику с опытным, заботливым персоналом, но мой экипаж встал на дыбы: «Командира в “Жёлтый дом"?!» Ребята вызвались сами привести меня в порядок. Врач, пожав пухлыми плечами под белым халатом, не стал настаивать на переводе в стационар. Он молча достал шприц из блестящей металлической коробочки и уколол меня какой-то дрянью. Затем подозвал фельдшера и, оставив ему под роспись с десяток ампул для инъекций вместе с ценными указаниями, с достоинством удалился. Мои парни колоть меня не позволили, а принялись почти насильно вливать в меня крепкие мясные бульоны. Главным же лекарством было настоящее, с послевкусием мускуса и чёрной смородины, венозно-кровавое бургундское. Скорее всего, это народное средство и поставило меня на ноги. К концу недели я уже мог принимать решения.

Я не стал переодеваться в штатское, не видел более в этом смысла. Не собирался я проявлять деликатность по отношению к людям, которые не смогли, а скорее всего не захотели уберечь от беды мою беременную жену. В моём облике, видимо, было нечто такое, что заставляло всех встречных французов бледнеть и съёживаться. Старуха-соседка, консьержка, частенько забегавшая к Вере поболтать вечерком, а после моего появления и подкормится, чуть было от страха не упала в обморок при моём появлении. Из-за чёрного флотского кителя перепуганная пожилая женщина сослепу приняла меня за эсэсовца или гестаповца, но услышав мой голос и французскую речь, она, наконец, узнала меня и немного успокоилась. Я своим ключом открыл дверь в квартиру Веры и пригласил мадам Жюли, так её звали, войти. Затем достал из буфета початую бутылку коньяка и налил изрядную рюмку всё ещё робеющей старухе. Коньяк был отменный и через пару минут, порозовев и поминутно прикладывая к глазам несвежее кухонное полотенце, консьержка выкладывала всё что знала, видела и слышала.

Прошла примерно неделя с того дня, как я ушёл в очередной боевой поход в Северную Атлантику, когда произошло это… Собственно, ничего экстраординарного не произошло. Моей жене просто нанесли визит, вполне себе невинное действо. Эта была группа моих сослуживцев по флотилии, все офицеры, человек семь. Все при кортиках, в парадной форме германских военно-морских сил. Старшим был невысокий капитан-лейтенант. В отличие от своих товарищей, – мадам Жюли, как ни странно, разбиралась в знаках различия офицеров Кригсмарине, – он был облачён в береговую походную форму, чёрная каска, пистолет в кобуре, сигнальный свисток на аксельбанте, бриджи и до зеркального блеска надраенные высокие сапоги. В руках этот щёголь держал пышный букет из жёлтых и алых хризантем. Время было предвечернее и весь дом, все соседи Веры чуть ли не вываливались из окон, разглядывая входящую в подъезд живописную группу. Вся дальнейшая мизансцена разыгрывалась на лестничной площадке, месте с прекрасной акустикой. Моя жена открыла дверь и, несмотря на мертвенно-бледное лицо, разговаривала с нежданными гостями ровным, спокойным голосом. Предводитель визитёров, имевший резкий, неприятно-скрипучий голос, представился как мой близкий приятель и сослуживец. Он говорил на блестящем французском, почти без малейшего акцента. Офицер с сожалением сетовал на то, что пропустил столь значимое событие как женитьбу товарища на такой очаровательной девушке. Вручив Вере роскошный букет, он изысканно поздравил мою молодую жену, ввернув несколько стихотворных строк из Рембо:

«Источник нежности и жизни, Солнце властно
Льёт жаркую любовь на грудь земли прекрасной…
Она, как женщина, сотворена из плоти,
как Бог, полна любви; и соками полна,
таит кишение зародышей она».

Закончив свою мелодекламацию, офицер возложил ладонь на уже заметно выдающийся живот Веры. Моя жена инстинктивно отпрянула, а гости, как ни в чём не бывало, решили откланяться. Попрощались они тоже самым экстравагантным образом. Капитан-лейтенант в чёрной каске и бриджах вскинул руку в нацистском приветствии:

– Да здравствует храбрый герой Рейха корветтен-капитан Отто фон Шторм! Да здравствует его славное потомство! Да здравствует победа!

Семь лужёных глоток проревели на весь дом:

– Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!

Утром следующего дня дверь в нашу квартиру была густо измазана экскрементами. Поверх отходов своей патриотической жизнедеятельности неизвестные прилепили листок из школьной тетради, исписанный большими печатными буквами: «Сдохни, бошевская подстилка!» – и чуть ниже корявая дописка: «Вместе со своим недоноском!»

Мадам Жюли горестно покачала седой головой:

– О мсье Эдмон, мсье Эдмон! – И, спохватившись, прижала руку к дряблой груди: – Ах, простите, господин офицер!

Я безнадёжно махнул рукой:

– Что уж теперь, называйте, как привыкли… – И налил ей ещё коньяку. Старуха выпила вторую рюмку по-крестьянски, как и в первый раз – залпом.