Марш на рассвете

— Ну-ка, мужчины, приготовиться, — пропела тетушка и, с завидной легкостью сбегав на кухню, поставила на стол запотевшую пол-литровую бутылку. На нее тотчас легла крепкая волосатая рука супруга. Удар в донце — и по рюмкам забулькала ледяная сорокаградусная.

— Осторожно, осторожно, Федюш, не проливай, — тревожилась Фаина, вытянув короткую шею и прижав локти к бокам. — Ребятам много не надо. Вот так… вот и ладно. А то, чего доброго, с этого питья в комендатуру угодят. За что же выпьем? — кокетливо заулыбалась она и стала торопливо чокаться со всеми. — За нашу встречу, чтоб все были живы-здоровы и стали генералами!..

— Вот именно, тост серьезный! — вставил дядя.

— Ах, как жаль, как жаль, что нет с нами отца, — прошептала тетушка, отдуваясь после выпитой рюмки и поднося платочек ко рту и глазам. — Да. Судьба. Он же был вечно военный. Кадровик.

— Гибли не только кадровые, — буркнул Юрий. Он почти не закусывал.

— Да, да. Безусловно. Ужасное время! — воскликнула тетушка, и круглые глаза ее заблестели. — Мы так измучились за эту войну!

Выпили еще по одной. Я почувствовал, как мне ударило в голову. Видимо, дядя тоже захмелел.

— Нам еще горе — не беда, — ухмыльнулся он. — В госпитале работали. Она машинисткой. Я завхозом. Против других людей мы…

— Господи, кому это интересно? — Тетушка бросила на дядю напряженный взгляд и по ошибке крепко надавила мою ногу.

— Вообще-то, конечно, — поправился дядя. — Всего заработка… детишкам на молочишко.

— Да, — вздыхая, молвила тетя, — детишки… Этого счастья бог не дал. Другим дал, а нам — нет. — Она допила оставшуюся в рюмке влагу и сокрушенно махнула рукой: — Это большое горе. Война тоже горе. Правду говорят: для кого война, для кого мать родна… Иваницкие вон, через дом от нас, считается, были на фронте, чего только не понавезли: гардины, хрусталь — на всю жизнь хватит. А шуба? Видел, какая на этой интендантке шуба! Из чистокровной обезьяны!

— Фа-ина, — взмолился Федор, с трудом прожевывая мясо и лаская взором жену. — Ну что ты в самом-то деле расстраиваешься. Была б голова на плечах, а обезьяны — дело наживное! Ну?

— Да разве я тебя укоряю? — сказала тетушка, обернувшись к нам с Юрием. — Тряпки мне нужны? Тьфу! Главное, здоровье, а его-то у Феди как раз и нет.

— Подагра у меня, — словоохотливо сообщил нам дядюшка, — потому и в армию не взяли. Какой от меня прок? Ноги вспухнут, хоть руками их переставляй.

— Ужасная подагра, — вставила тетя, пододвинув мужу тарелку с грибами. — Ополчение забыл? Тебя еще тогда забраковали.

— Да, уж ополчение. — Дядя хрипло засмеялся и даже головой замотал. — Ополчение тут у нас, видите ли, собрали в первый месяц. Колю-физрука помнишь? — обратился ко мне дядя. — Высокий такой, в вашей школе преподавал. Помнишь, конечно. Из бывших беспризорников. Ну вот… нацепили ему кубик в петлицу. Собрал нас, трухлю, девятьсотого года рождения. Винтовка, скатка, противогаз — и давай закалять, отсюда и до вокзала делать броски. На первом же марше чувствую, не могу. Не идут ноги. Отстал и как был при всей амуниции — бух в кювет.

— Подходит этот Коля… — вставила жена.

— Да, подходит этот Коля, — повторил увлекшийся дядя, — и говорит: «Что, брат Чашкин, выдохся? Ай-яй-яй! Ну-ка, вставай! Встать!!» А я глаза закатил, помираю. А теперь тычут: тылови-ик!

— Вы чего не едите, мальчики? — всполошилась тетя. — Не стесняйтесь. Нас не разорите.

— Спасибо, — глухо ответил Юрий, вставая из-за стола. Я тоже поднялся.

— Так скоро? — огорчилась тетя.

Я так был подавлен мелочностью и откровенным, бессознательным бесстыдством людей, судя по всему видевших во мне покладистого родственника, что у меня язык не повернулся напомнить о часах. Приедет из Новосибирска мать — пускай сама забирает.

— Пожалуй, пора и мне, — сказал дядя.

— Куда же вы так все сразу? — заворковала тетя, обращаясь неизвестно к кому. — Федюш, не спеши. — И ко мне: — Мамочке привет! Большой-пребольшой. Что же она не пишет? Пусть пишет! А, может, все-таки останетесь, чайку попьете?

— Нет, благодарю.

Надевая на ходу шинель, я пошел вслед за Юрием. На крыльце он неожиданно улыбнулся и сплюнул:

— Ну и парочка: гусь да гагарочка…

Вдруг захотелось поскорее уехать.

Мы уже подходили к калитке, когда она отворилась и перед нами вырос мальчонка, так метко бомбардировавший снежную бабу. Казалось, он поджидал нас. На оттопыренных ушах его сидела большая фуражка с черным артиллерийским околышем и сломанным козырьком. Худенькое конопатое лицо посинело от холода. Из распахнутой на груди длиннополой стеганки выглядывала темная гимнастерка и широкий ремень с буквами «РУ» на медной пряжке.

— А-а, орудийный наводчик, — улыбнулся Юрий.

— Закурить не найдется? — быстро спросил подросток, шмыгнув носом. И вдруг обратился ко мне: — Не признаете, дядя Сережа? Юрка я, капитана Петра Семеныча сын. Дайте папироску.

— Не рано ли тебе курить, может, потерпишь? — сказал я, с трудом узнавая в этом вытянувшемся пареньке с запавшими глазами пухлого малыша Юрку. — Живешь-то где?