Марш Турецкого

К прыгающей букве "у" прибавилась покосившаяся "ф" кто-то печатал это чудовищное признание на его, Турецкого, пишущей машинке фирмы "Оптима". От раздражения и злости на сидящих перед ним обалдуев он пропустил начало, стал читать с середины первого листа, где обнаружил фамилию Бабаянца. Он все хотел заглянуть в начало первой страницы, но не знал, как это сделать, стал психовать и поэтому плохо улавливал смысл написанного.

"…Я пожаловался пахану нашей корпорации, и наше с Бабаянцем дело стало предметом разбирательства на Суде чести. Бабаянцу за его проделки был вынесен смертельный приговор. В виде последнего слова ему было разрешено извиниться предо мною, но он это сделать отказался. Приговор привели в исполнение на моих глазах: Бабаянца живого стали колоть ножами, залили в пах горячего воска. Затем прибили гвоздями к стене. Происходило это в одном из загородных помещений, которое при необходимости я могу указать…

…Совесть моя не выдержала, я испугался, что банда может и со мною расправиться, как с Бабаянцем, и в день намеченного убийства прокурора Москвы Зимарина я решил обратиться к его заместителю Амелину с покаянным заявлением. Вышеизложенные показания даны мною по доброй воле, без принуждения, я их полностью подтверждаю…"

На этом чистосердечное признание заканчивалось. И не было никакой надобности заглядывать на первую страницу, потому что под всей этой кошмарной несусветицей стояла его, Турецкого, собственноручная подпись.

Холодея от содеянной его товарищами подлости, он задавал один-единственный вопрос: "Зачем вы это все состряпали, зачем?!"

Кроме его "чистосердечного признания", которого он никогда не писал, ему дали прослушать магнитофонную запись его разговора с Бабаянцем, которого он никогда не вел. И от этого непонимания зачем?! он повел себя неразумно: попросив снять наручники якобы для того, чтобы покурить и успокоить нервы, он запустил пачкой бумаг в лицо зампрокурора Амелина и угодил магнитофоном по скуле "важняка" Чуркина. Последние же повели себя странным образом. Вместо того, чтобы составить протокол о хулиганских действиях подозреваемого Турецкого, они вызвали конвой для препровождения его в камеру. Последнее, что увидел Турецкий перед тем, как конвойные выволокли его в коридор, было лицо Чуркина: держась за разбитую скулу, "важняк" усмехался.

Он не знал, сколько прошло времени с тех пор, как он оказался в этой камере, где на сломанных нарах не было постельного белья, из рваных матрасов высовывалась черная вата, в раковине и унитазе стояла ржавая вода, дверное окошечко для подачи пищи наглухо закрыто металлическим бруском, на полу валялась дохлая крыса. Кровь била ему в голову, пульсировала в висках, и это не давало ему никакого шанса сосредоточиться, предметно задуматься о происшедшем. Вопрос зачем?! все еще сверлил ему череп, он никак не мог заставить себя думать в повествовательном наклонении. Одно было ясно: скоро он отсюда не выйдет. Он осмотрел помещение, сел на край одной из нижних нар и стал ждать надзирателя. Должны же ему принести еду, белье…

Турецкому не было известно, что эта камера, в числе нескольких других, была снята с обслуживания, поэтому нисколько не удивился, когда кто-то очень осторожно отодвинул наружный засов и так же осторожно повернул ключ в замке; дверь камеры бесшумно отворилась, и показалась фигура в эмвэдэшной форме контролер, то есть тюремный надзиратель. Надзиратель застыл на пороге камеры, уставившись на Турецкого, но через несколько секунд он уже тараторил знакомым тенорком:

- Зачем здесь сидишь, Турецкий? Тебе не положено здесь сидеть. Этот камера совсем плохой, здесь даже плохой народ не сидит. Зачем следователь Турецкий будет сидеть в такой камере? Твой место не здесь, твой место в следственный кабинет, допрос делать.

- Керим, Керим! Ты можешь помолчать? Я здесь сижу не по своей воле, меня посадили! На меня дело состряпали, помоги мне, Керим, найди Меркулова, скажи, что меня в Бутырку запрятали…

- Какой-такой состряпали? Какой-такой сажал? Перестройка совсем с ума сошел, продукт питания совсем нет, жулье распоясался, а хороший люди стали в турма сажать. Я твоя хорошо знакомыйне воруешь, не убиваешь…

Керим все трещал своей ломаной скороговоркой, но Турецкий заметил, как он косит глазом по стенам, как будто ищет чего-то, а сам переминается с ноги на ногу. А что, если ударить его по шее ребром ладони, вон у него целая связка ключей на поясе болтается, может, удастся выбраться из этого застенка.

- Керим, я вижу, ты мне неправду говоришь, ты не случайно открыл дверь, ты здесь что-то ищешь. Спрятал чего?

- Никто не прятал. Порядок проверял. Зря старый татарин-пенсионер обижаешь. Я тоже глаза имею, на ключи смотришь, думаешь, моя башка ударял, сам бежал, куда бежал? Сам следователь, сам глупость говоришь. Нельзя бежать схватят. Везде перестройка. Керим думал беле тебе несу сейчас, обед несу сейчас, вода хороший несу. А ты сиди, соображай на свободу выйдешь, секир-башка делаешь кто состряпал.