Маршак

Луч струится с небосклона —
Милый мчится с гор Хермона
Ясен, светел, как корона…
Строен, как олень.
Это он, кого ищу я,
Это он, кого, тоскуя,
Жду я с лаской поцелуя…
Загорись, мой день!
Разбегайся, тьма ночная,
И печаль мою умчи…
О, идет он, вестник мая!
О, идет! Горят, сверкая,
Взора гордого лучи!..

О, когда б ты был мне братом, —

Не ночами, не с закатом,
С сердцем, трепетом объятым,
Вышла б я к тебе!..
Как несутся гребни вала, —
Побежала, задрожала
И к груди тебя прижала
В страсти и мольбе!
Только солнце загорится
На вершинах снежных гор, —
За тобою, как орлица,
Полетела б на простор!..

Здесь отметим, что публикации эти стихи ждали почти семьдесят лет.

Именно в Витебске пятилетний Сёма Маршак впервые услышал еврейскую речь.

«Месяцы, прожитые у дедушки и бабушки, я помню с трудом. Города и городишки, где нам пришлось побывать после Витебска, почти совсем вытеснили из моей памяти тихий дедушкин дом, который мы, ребята, с первого же дня наполнили оглушительным шумом и суетой, как ни старалась мама урезонить и утихомирить нас…

…Моя бесшабашная удаль приводила маму в отчаяние — особенно по утрам, когда дедушка молился или читал свои большие, толстые, в кожаных переплетах книги, и в послеобеденные часы, когда старики ложились отдыхать. Потревожить дедушку было не так уж страшно: за все время нашего пребывания в Витебске никто из нас не слышал от него ни одного резкого, неласкового слова. А вот сурового окрика нашей властной и вспыльчивой бабушки я не на шутку побаивался. Она горячо любила своих внуков, но свободно и легко чувствовали мы себя только тогда, когда она куда-нибудь уходила и в комнатах не слышно было ее хозяйски-ворчливого говорка и позвякивания ключей, с которыми она почти никогда не расставалась…»

В доме дедушки и бабушки самая большая комната именовалась «гостиной». До отказа заполненная мебелью, она казалась огромной, наверное, из-за того, что на противоположных стенах слева и справа от окон, от пола до потолка висели узкие длинные зеркала. В них отражалось это хранилище разнообразной мебели. Однажды маленький Сёма неожиданно для себя обнаружил, что зеркала эти можно раскачивать. Он тут же изобрел игру — стал по очереди раскачивать зеркала, а потом сделал открытие: на этих зеркалах, оказывается, можно раскачиваться, как на качелях. И тогда в этом волшебном царстве диваны, кресла, стулья, столы, тяжелые люстры приходили в движение, а с ними «участниками» движения становились портреты. Маленький Сёма оказывался в сказочном мире. И вдруг «все понеслось куда-то кувырком. Я лечу вместе с зеркалом и слышу, как оно грохается об пол и рассыпается вдребезги. Подзеркальник тяжело стукается над самой моей головой. В сущности, этот узкий столик, который мог размозжить мне голову, спас меня, мое лицо и глаза от града осколков.

Прикрытый рамой разбитого зеркала, я тихо лежу, боясь пошевелиться, и тут только понемногу начинаю соображать, что я натворил. Если бы я обрушил на землю весь небесный свод с его светилами, я не чувствовал себя более несчастным и виноватым».

На грохот, донесшийся из большой комнаты, сбежались все домочадцы. Испуганные этим зрелищем погрома и догадавшись, что это проделки младшего внука, они принялись искать его. Вскоре обнаружили его под рамой зеркала. Мальчик никого не звал на помощь, лежал молча. Надо ли говорить, какой ужас охватил родных. Все трое — мама, бабушка и дед — осторожно приподняли раму и склонились над ребенком.

— Жив! — сказала мама и заплакала. Она подхватила меня на руки и принялась ощупывать с ног до головы.

И тут оказалось, что я цел и невредим, если не считать нескольких царапин от мелких осколков.

Счастливый этот исход, естественно, заглушил гнев взрослых. «А мне, пожалуй, было бы даже легче, если бы я за это как-нибудь поплатился», — вспоминал взрослый Маршак.

Испугавшийся и растерявшийся Сёма надеялся на то, что дядя его Моисей — умелец, волшебник, факир в воображении маленького мальчика, умевший превращать красномедный самовар в зеркально-серебряный, сможет восстановить разбитое зеркало. Но на сей раз, увы, фокус не удался.