Маршак

А потом все было как обычно: происшествие с разбитым зеркалом оставалось главным событием в доме недолго — что значило оно по сравнению с тем, что Сёма остался жив! И конечно же вскоре об этом случае забыли. Но в доме царило какое-то напряжение. Бабушка не раз говорила с мамой о папе, причитая: «Как долго могут дети расти без отца?» В Витебске семья пополнилась еще одним ребенком — появилась на свет Юдифь. Дедушка, видя переживания дочери, успокаивал ее: «Все будет хорошо, иначе быть не может». Но пролетали дни, недели, месяцы — отец не приезжал и не звал к себе. Сёма, всерьез воспринимавший слова бабушки о том, что отец строит воздушные замки, верил, что хоть один замок отец подарит детям. Дедушка же, не дожидаясь возвращения отца, решил учить мальчиков грамоте. К этому времени Моисей уже умел читать по-русски. Первым его учителем была младшая сестра матери — тогда ученица Витебской гимназии. Ей не очень хотелось в отрочестве перейти на «учительские хлеба», но в отличие от нее Моисей проявлял истинное рвение к учебе. Рядом с «учительницей и учеником» за столом тут как тут оказывался Сёма и, естественно, мешал. Не оставалось ничего другого — тетушка решила и его учить чтению. Но опоздала — оказывается, он уже умел читать и не только по слогам — «Не помню сам, когда и как я этому научился». А когда ребята научились читать по-русски, почтенный ребе Гиттельсон подумал: не могут же его внуки не знать иврит! Несмотря на возражения мамы и бабушки, он пригласил учителя, «который будет с детьми терпелив, ласков и не станет задавать на урок слишком много». И обещание свое ребе Гиттельсон сдержал. Новый учитель оказался не только добрее тетки — ему удалось вызвать у своих учеников интерес к древнееврейскому языку. К тому же он не умел сердиться. В отличие от бабушки, испытывавшей к новому учителю неприязнь, дед отнесся к нему уважительно и доброжелательно. А был этот учитель действительно «бедный добрый малый». «…Мы с братом не раз видели, как завтракает наш учитель. Прежде чем войти в дом, он усаживался на лавочке возле наших ворот и, развязав красный, в крупную горошину, платок, доставал оттуда ломоть черного хлеба, одну-две луковицы, иногда огурец и всегда горсточку соли в чистой тряпочке…

…Даже странная фамилия его запомнилась мне на всю жизнь. Тысячи фамилий успел я с той поры узнать и позабыть, а эту помню. Звали его Халамейзер».

А вот каким запомнился Витебск начала 90-х годов XIX века четырехлетнему Маршаку: «…В каждом закоулке ютятся жалкие лавчонки и убогие, полутемные мастерские жестянщиков, лудильщиков, портных, сапожников, шорников. И всюду слышится торопливая и в то же самое время певучая еврейская речь, которой на воронежских улицах мы почти никогда не слыхали. Даже с лошадью старик извозчик, который вез нас с вокзала, разговаривал по-еврейски, и, что удивило меня больше всего, — она отлично понимала его, хоть это была самая обыкновенная лошадь, сивая с хвостом, завязанным в узел».

Но раз уж лошади понимали идиш, то мог ли допустить, уважаемый раввин Витебска Борух Гиттельсон, чтобы внуки его не знали еврейский язык. Сопротивление мамы и бабушки оказалось безрезультатным. Равв Борух Гиттельсон был неумолим: «Иврит только способствует изучению других наук. Я хочу, чтоб мои внуки знали язык, на котором создано Священное Писание. А идишу, находясь в Витебске, дети научатся сами, без учителя». И ребенок Самуил так освоил этот язык, что перевел с него десятки стихов не только видных еврейских поэтов, таких как Самуил Галкин, Давид Гофштейн, Лев Квитко, но и песни гетто, сложенные в годы войны. Но это отдельная тема, к которой мы еще вернемся.

Летом 1893 года Яков Миронович приехал в Витебск, чтобы забрать семью. Из Витебска во Владимирскую губернию семья Маршаков отправилась на поезде. Пройдут годы, и Маршак напишет стихи «В поезде», стихи, навеянные воспоминаниями об одном из первых в жизни путешествий по железной дороге: