Маршал Ней: Храбрейший из храбрейших

Перед чёрной доской, закрывавшей горизонт мечтательному мальчику, проходят тоскливые минуты под руководством мэтра Валетта, адвоката в Саарлуи, который использовал его в качестве переписчика. День за днём исписывать пачки бумаги — что может быть тоскливее для порывистой души? На его лице появляется гримаса неудовольствия, когда отец сообщает, что он нашёл ему новое место обучения профессии нотариуса — на этот раз у королевского прокурора. Молодой человек видит в этом только тяжёлую и неблагодарную работу. Ежедневный труд, состоявший в перебирании кип обвинительных заключений прокурора, угнетает пятнадцатилетнего Мишеля, который оживает только тогда, когда получает должность надзирателя на шахтах Апенвейлера, а позже — на металлургическом заводе в Салеке. Эта работа больше подходила его натуре, но и она не могла победить его первое увлечение. Если бы всё определялось его желанием, он уже давно был бы солдатом.

Пьер Ней прибегает к различным уловкам, чтобы отдалить сына от мыслей о военной карьере, хотя военная форма не презирается в таком приграничном городе, каким был Саарлуи. Здесь у входа в общественные заведения вы не найдёте объявлений, которые можно было увидеть в других провинциальных городках: «Собакам, девушкам и солдатам вход запрещён». Но владелец бочарной мастерской прекрасно понимает, насколько иллюзорны надежды на военные нашивки, когда ты простолюдин. Став военным, его сын будет обречён на однообразную жизнь с нищенским жалованьем в каком-нибудь заштатном городке. Такие аргументы не собьют Мишеля Нея с выбранного пути. Не предупредив родителей, он пешком отправляется из Саарлуи в Мец, чтобы поступить в военную службу. Это был поворотный момент его жизни, ему хотелось петь от радости.

Мец, 6 декабря 1788 года.[8] Крепко сложенный молодой человек, чья рыжеватая шевелюра заметна издалека, переступает порог вербовочной конторы гусарского полка. Фамилия: Ней. Имя: Мишель. Возраст: девятнадцать лет. Писарь отмечает данные, которые могут понадобиться в случае дезертирства. Дальше следуют измерения. Рекрут из Саарлуи ростом почти 5 футов 6 дюймов (1,78 м), что в армии ценится. Высоким солдатам легче управляться с длинным ружьём того времени. Героическая внешность и мощное телосложение производят благоприятное впечатление. Если бы недостаточный рост стал препятствием, он, возможно, поступил бы, как некий Деллар, молодой доброволец, который, «чтобы обмануть несколько потерявшую бдительность комиссию, прибегнул к хитрости: засунул колоды карт в сапоги».^{23} При зачислении рекрут оставался одетым, чтобы избавить окружающих «от запахов тела, мало привыкшего к мылу». Осмотр зубов производили очень внимательно, так как беззубый солдат не мог надорвать бумажный патрон. Ответственный за набор был обязан отобрать нужное количество рекрутов, поэтому старался не замечать некоторые умственные недостатки: простаки и более менее состоятельные жулики — вот кто в основном представал перед ним.

Как только поставлена жирная печать «Годен», новобранец облачается в желанную форму, знак принадлежности и первый повод гордиться новым положением. Именно форма делает человека солдатом. Скорее всего, глаза Нея светились удовлетворением, когда он увидел себя в форме, которая, безусловно, была ему к лицу. Суконный ярко-красный ментик с жёлтыми галунами, доломан небесно-голубого цвета, малиновый шерстяной пояс, специальная кавалерийская ташка, украшенная полковой эмблемой, кивер с белым султаном и, непременно, венгерские полусапожки. Запахнувшись в просторный синий плащ, наш лотарингец, превратившийся в разодетого матадора, теперь может вступить на героическую стезю.

В январе 1789-го Мишель Ней, довольный тем, что вырвался из домашней темницы, наслаждается независимостью и свободой, как он её себе представлял — чувством, присущим большинству молодых солдат. Один из них написал: «До сих пор я делал всё по указке отца, теперь же передо мной открывается новый порядок вещей, новая эпоха, не связанная с предыдущей жизнью и не похожая на неё. Я принадлежу сам себе, я освобождён от всех пут, от какой бы то ни было опеки».^{24} Для этих молодых двадцатилетних людей, готовых принять новые идеи, как и для большей части французов в 1789 году, свобода означает конец несправедливости, ставшей нестерпимой.

По вечерам в казарме, где четыре койки на восемь человек, с соломенными тюфяками, матрасами, валиками вместо подушек, простынями, которые менялись раз в две недели, Ней может вволю спорить о знаменитой формуле аббата Сийеса: «Что есть третье сословие? Всё! Чем оно было до сих пор? Ничем! Чем оно хочет стать? Чем-то!» Этот складный риторический пассаж открывал новый революционный год, когда произойдёт взятие Бастилии, будет провозглашена Декларация прав человека, состоится отмена привилегий и возвращение короля в Париж.