Маршал

P.S. Кстати, как-то зашёл в театр какой-то Гилани из Москвы. Стал говорить о тебе, да тут такая началась канонада, прямо под носом. Мы-то привыкли, а он от страха резко убежал. А потом пришли его родственники. Оказывается, этот Гилани только отсюда уехал, а на каком-то блокпосту его повели на досмотр и он пропал…

В общем, береги себя. Всё будет хорошо. О нас не переживай. Я как выросла сиротой в детдомовской ссылке, так и старость встретила в бомбоубежище. Судьба! Но я счастлива. Такие славные внуки! Как бы их вывезти отсюда… Навсегда! Хотя и стыдно мне это говорить. Вот мой итог жизни, вот мой вывод! Хотя и не хочется этого признавать. Но это от постоянной нужды, страха и безысходности.

Я готовлю, вопреки всему, два концерта или один объединенный. Первый – юбилей Махмуда «Я буду танцевать!». А второй – юбилей твоего ансамбля «Маршал» под девизом «Мы будем танцевать «Маршал» – Свобода!».

Что бы я делала без Дады?!

Дала Iалаш войла хьо!»[18]

Это письмо Тота вспомнил, увидев в длинном коридоре очень большие рулоны.

– А что это такое? – пнул он их ногой.

– Это рекламные баннеры. К 75‐летнему юбилею Махмуда Эсамбаева и 10‐летию «Маршала».

– А что так много?

– Всего шесть – по три. В разных местах города хотела развесить… Бедная мама, – продолжает Дада. – Здесь мастерских нет. Поехала, рискуя, во Владикавказ. Трижды ездила. Вон перед театром новые большие рекламные щиты поставила. Говорила, что проведет грандиозный концерт памяти Махмуда. Все гости приедут. И тогда Кремль войну закончит.

– Нана. Узнаю, – печально выдохнул Тота, ещё печальнее окружающий быт, и он говорит: – Надо срочно, прямо рано утром, чтобы ты с детьми уехала в Москву.

– А вы?

– Я позже. Кое-что здесь сделаю и – следом.

– Только вместе. Теперь только с вами, – говорит Дада.

– Ты мне перечишь? – возмутился Тота.

– Нет, – отвечает жена. – А у нас деньги есть?

Прикрыв рукою опущенную голову, Тота надолго замолчал, а Дада полушёпотом сказала:

– Странное дело. Все твердят, что мы очень богатые. Что вы миллиардер.

– Я устал.

– Да-да. Конечно. Такой путь. Сейчас я постелю. – Дада суетится вокруг него и вдруг выдает: – Кстати, вот эта дамочка… как её?

– Какая дамочка?

– Из Швейцарии.

– Амёла?

– Ах да, Амёла или Амёба. – Тут Дада уже тяжело дышит. – Она вроде тоже намекнула, что вы очень-очень богаты.

– Да, «очень, очень богаты», – передразнил её Тота. – И может, где-то что-то и есть, даже квартира в Москве. Но посмотри в мои карманы.

– Да, я знаю. С голоду не помрём, – говорит Дада, а потом вновь: – А что у вас с ней было? С этой Амёбой?

– Ничего не было, – разозлился Тота. – Что ты о ней сейчас вспомнила?

– Просто она назвала одного вашего друга – партнёра, грузина, и что через него мы можем перейти в Грузию, а там она дальше всё организует.

– Какого грузина? – встрепенулся Тота. – Может, Бердукидзе?

– Во-во, точно Бердукидзе. Три-четыре дня назад сюда пришёл один чеченец. Назвал эту фамилию и сказал, что организует наш переход в Грузию через Аргунское ущелье.

– А ты что?

– Сказала про маму. Про вас. И куда мне идти?

– М-да, – удручён Тота. – А контакт оставил?

– Нет. Сказал, что через несколько дней вновь зайдёт.

Тоте несносно. Столько проблем.

– Вы не голодны? Тогда давайте спать уложу, – вокруг него вьётся жена.

– А воду где берёшь? – вдруг спросил Тота.

– Питьевую на базаре, тут, у Дома моды, покупаю. В бочке привозят. А так на Сунжу с флягой хожу. Каждый день.

– Это ведь далеко, да и опасно.

– Живём, – улыбнулась Дада. – Вот если бы мама… – Она села на край нар, заплакала.

– Мама Дада, – бросились к ней дети. – Ты почему снова плачешь?

– Всё. Всё. Сейчас кашу покушаем и спать, – говорит Дада.

…Ночь. Конец ноября. Холодно. Клеёнка, которой закрыто окно, иногда от порывов ветра о чём-то шепчет. А так – тишина. Гробовая тишина. Дети сопят. Дада спит с ними. А Тота на нарах мамы. Эти нары пахнут мамой, и он воочию видит, как его мать, уже постаревшая, поседевшая, сгорбленная, идёт босая по тем же железнодорожным путям в пустыне Кызыл-Кум и плачет, зовёт на помощь свою мать… Не его – родного, единственного сына, а свою мать… И он плачет. Тихо-тихо скуля, плачет, боясь, что его стоны услышат дети и жена, а родной город Грозный уже его не слышит. Наш город к слезам привык.

* * *

Далее в «Записках» только эти последние слова аккуратно выведены рукой Тоты Болотаева: «Мамы нет! Одиночество. Пустота. Мрак в могиле её… и вокруг».

А дальше приписки, сделанные, по всей вероятности, уже женской рукой. Да, почерк разный, очевидно, двух женщин. Кто писал? Гадать не будем. Хотя подсказки есть в самом начале. Однако суть не в этом, а в том, что, несмотря ни на что, жизнь продолжается и будет продолжаться всегда.

И мы, следуя «Запискам», продолжим. Амин!