Маршальский жезл

На станции нас ждет эшелон. Цельнометаллические пассажирские вагоны. А совсем недавно - я сам видел - призывников возили в красных теплушках. Раздаются веселые выкрики:

– Вагоны люкс! Жить можно!

Общий строй распадается на части, каждую старшие ведут к своему вагону. Наскоро захватываем места и, побросав вещички, высыпаем наружу. Перрон стал похож на толкучку. Отъезжающие и провожающие перемешались. Стоит сплошной гул. Слышны пение, смех, топот пляшущих. Гармошки перекликаются веселыми переборами вдоль всего эшелона. Кое-где тренькают гитары, но их жидкие голоса тонут в общем шуме.

Вдруг, перекрыв гомон толпы, грянул духовой оркестр. В нашем городе нет воинских частей, поэтому на проводы прислали музыкантов профтехучилища. Мальчишки в черной форме, в высоких фуражках больше нас похожи на военных. Они старательно надувают щеки, играют громко и торжественно.

К оркестру потянулись со всех сторон. У вагонов стало просторнее. Тут я увидел Вадима Соболевского, своего одноклассника. Он стоял, как и я, около родителей. У меня потеплело на душе: близкий человек вроде. Правда, в школе мы не дружили. Вадим был недосягаем для меня. Красивое, тонкое лицо его, чем-то схожее с лицом киноартиста Стриженова, всегда оттенялось равнодушием и надменностью. В классе он был кумиром девчонок. Влюблялись в него пачками. Ребята к нему тоже льнули. Но он выбирал в друзья немногих. Меня отверг. Чем-то я не подошел ему: не способен был, видимо, украсить его компанию. А компания была завидная. Самые броские девчонки и самые стильные ребята. После уроков они куда-то направлялись с магнитофоном или пластинками. Завуч Карлуша называл их битлами. С ними даже пробовала бороться комсомольская организация. Но ничего из этого не вышло. Они заявили: «Учимся мы хорошо? Хорошо. Занятия не пропускаем? Не пропускаем. На комсомольские собрания приходим? Приходим. Ну а что у тебя брюки-дудочки, а у меня расклешенные - это вопрос вкуса». Так ничего с ними и не могли поделать.

Значит, будем служить с Вадькой вместе. Это хорошо. Сегодня он, как всегда, невозмутим. Стоит под дождем с открытой головой. Во рту сигарета. Не стесняется, курит при своих стариках.

Отец его работает администратором в драмтеатре - солидный и видный мужчина. На нем какое-то необыкновенное заграничное полупальто. Он похож больше на артиста, чем на хозяйственника. Мама Вадима далеко не молодая женщина: у нее коричневые круги под глазами и дряблый подбородок, но годы, видимо, не принимаются в расчет - она в коротеньком, ярко-красного цвета, пальто джерси, такой же красной кожаной шляпке и модных сапожках, отделанных белым мехом. Мама Вадима твердо решила бороться с законами природы, не хочет стареть.

Из нашего вагона вышел простецкого вида парень, оглядел толпу и, обращаясь ко всем сразу, спросил:

– А почему в нашем вагоне нет гармошки?

Ему никто не ответил.

Мамочка Вадима подняла глаза к небу и прошептала:

– Боже мой, гармошка! Вадя, смотри не прикасайся к этому уличному инструменту. Как приедешь, требуй, чтоб тебе дали возможность упражняться на фортепьяно.

Вадим не слушал. Сигарета струила ему в глаза фиолетовый дымок. Он морщился не то от дыма, не то от слов матери.

Невдалеке громко плакала мать Юрика Веточкина. Она не прятала своего горя. Забыла об окружающих, видела только сына, который вот-вот уедет. Иногда ей делалось дурно. Юрик односложно упрашивал:

– Успокойся, мама, успокойся.

Горе женщины можно было понять, стоило только глянуть на румяного, изнеженного Юрика: мать чувствовала, что ее набалованное чадо хватит лиха на военной службе больше, чем другие.

Рядом басила грубыми голосами, будто перекидывалась тяжелыми булыгами, семья Дыхнилкиных. Сенька Дыхнилкин, известный в городе хулиган, тоже отправлялся в армию. Мать грозится:

– Там тебе мозги прочистят!

– Я сам прочищу кому хочешь!

– И рога свернут, погоди!

– Я сам сверну.

Мои старики молчат. Смотрят на соседей. О чем они думают? Может быть, о том, что я научусь в армии курить? Неужели не замечали, что папиросы уже давно бывают в моих карманах?

Зычный сигнал трубы разделил толпу надвое: отъезжающие потянулись к вагонам, провожающие остались на платформе.

Мама прижалась ко мне мокрым от слез лицом.

– Не надо, Аня! - строго сказал отец. - Не на войну уезжает.

Папа тоже обнял меня на прощание, и по тому, как порывисто он это сделал, как крепко прижал к себе, я понял, что ему очень тяжело расставаться со мной. Очень.

Гагарин перед взлетом в неведомый космос на старте воскликнул: «Поехали!» Вот и я мысленно произнес это слово. Впереди было неведомое. И оно немножко пугало.

Поезд выбежал из закопченной, пахнущей нефтью станции. Перед глазами распахнулось просторное мокрое поле. Всюду серели матовые лужи. В вагоне жарко. В крайнем купе орут песни. Именно орут, а не поют. Есть пьяные. Пьют тайком от офицера и сержантов, назначенных к нам сопровождающими.